— Ну и дурочка же ты, Раечка, ей-богу, дурочка, — не удержалась и рассмеялась наконец Настя, едва та успела закрыть рот, чтобы, верно, чуть передохнуть и снова начать про то же самое. — Неужели, по-твоему, нельзя по-настоящему любить просто так, без этих дурацких романтических бредней, о которых ты тут так красиво распиналась, без этих переживаний и мучений и чтобы никого не сбивали?
— Можно, — согласилась Раечка, потом добавила с тем же продолжавшим восторженно светиться взглядом: — Только с переживаниями, я думаю, интереснее. Во всяком случае, не как у всех.
Настя всплеснула руками.
— Куда уж романтичнее! Человека сбивают, а она считает это романтикой. Скажи на милость! Только почему ты при этом не подумала, что летчика, за которого ты обязательно хочешь так романтично и возвышенно переживать, — иначе, оказывается, для тебя и любовь не любовь, — могут не только сбить, но и убить? Полетит он, скажем, на задание и погибнет? Совсем погибнет? Тогда как? Романтично?
От этих Настиных слов Раечка сначала растерялась, потом обиделась.
— Ну вот, скажешь тоже, — протянула она. — Как у тебя только язык поворачивается? Я же совсем не то имела в виду, а как раз наоборот. Я говорила, что если бы его только сбили и он бы выбросился из горящего самолета на парашюте…
— А все же? Вдруг бы он не выбросился из самолета, а сгорел бы там? Тогда что?
— Не знаю.
— Не приходило в голову?
— Просто не задумывалась. Об этом ведь и подумать страшно.
— Вот и зря.
Минуту обе помолчали.
— Тогда бы я, — вдруг снова взорвалась Раечка, осененная какой-то, видно, новой и не менее взбалмошной мыслью. — Тогда бы я, — повторила она членораздельно и с торжествующим видом глядя на Настю, — пошла бы к командиру батальона с замполитом и потребовала, чтобы меня послали учиться на летчика, чтобы я потом смогла отомстить за своего любимого. Есть ведь женщины летчицы, вот и я бы так…
— Как же, послали бы они тебя, держи карман шире.
— Не послали бы, я бы им устроила такой тарарам, век бы помнили…
— И угодила бы на гауптвахту, — подсказала Настя. — Ты еще не сидела на гауптвахте, вот и посидишь тогда.
— Действительно, не сидела, — потерянно, словно это был непростительный грех с ее стороны, подтвердила Раечка. Затем, опять, видно, почувствовав в себе что-то вроде заклокотавшего вулкана, добавила со злым упрямством: — И посижу, пострадаю, раз они со мной так. А потом, если хочешь, — вдруг опять радостно засветилась она глазами, — это тоже интересно — попасть на гауптвахту за любимого человека. Только бы я долго там не просидела, все равно бы убежала назло им всем. Ночью. Выбрала бы ночку потемнее, когда луны нет, и убежала бы. Через окошко или, скажем, через трубу. Через трубу, по-моему, даже интереснее, чем через окошко. Как думаешь?
— Во-первых, стала бы на черта похожа, а во-вторых, тебя бы подстрелил часовой.
— Пусть, не жалко, — бесстрашно ответила Раечка. — Страдать так страдать, тут нечего… Ради любимого, человека можно все вынести, даже раны, кровь, болезни, не только какую-то несчастную сажу. Страдать — это даже сладко, упоительно, страдания очищают человека…
— А если насмерть подстрелят?
Теперь уже Раечка посмотрела на Настю как на полоумную. Потом отрезала:
— Ох и зловредина же ты, Настя. Ей про Фому, а она про Ерему. Ну разве так можно? Только и знает, что других поучать. Все, больше с тобой век разговаривать не буду, хватит, сыта по горло, — и с этими словами. Раечка отвернулась от Насти и, придержав шаг, подождала, пока та не прошла вперед, чтобы и в самом, деле больше не идти с нею рядом.
Но не долгим оказался этот век у Раечки. Уж через минуту она снова догнала ее и как ни в чем не бывало заговорила:
— Хочу спросить, Настя, насчет лейтенанта Козлова. Как думаешь, серьезный он товарищ или как? По-моему, ни то ни се, а что-то посреднике, хотя и орденов у него навалом. Красивые ордена, так и светятся. Я его по орденам и узнаю, а то бы в жизнь не узнала. Только почему он ходит в брезентовых сапогах? Все ходят в кожаных или в кирзовых, а он — в брезентовых. Смешно, правда?
Настя не удивилась этому новому повороту в мыслях Раечки — привыкла. Только позволила себе усомниться, что ходить в брезентовых сапогах смешно; Затем добавила:
— А человек он определенно хороший.