Ночью друзья, спрятав листовки за пазуху, вышли из дому. Часть они решили разбросать на заводском дворе, часть — на Брянской площади, куда люди спозаранку сойдутся на базар, остальные — на рабочих окраинах.
Молча двигались безлюдными улицами. Заметив кого-нибудь, притворялись веселыми гуляками. Вдруг Григорий споткнулся — и листовки веером легли на землю. Парни быстро собрали их, и как раз вовремя: из-за угла показался полицейский наряд.
— Кто такие?
— На смену идем, — спокойно ответил Григорий.
— Где работаете?
— В прокатном.
— Идите.
Целую ночь парни раскидывали листовки в Кайдаках, в рабочих колониях Брянского и Трубного заводов, в фабричном поселке…
Чего только не рассказывали на другой день о листовках! Одни говорили, будто их сбросила с неба какая-то машина, другие — будто студенты усыпали ими всю землю. Полицейские носились по городу, останавливали и обыскивали прохожих.
Прокламации сделали свое дело.
Директор Брянского завода вызвал в контору мастера доменного цеха, где совсем недавно работал литейщиком Иван Непийвода.
Шагнул навстречу, пожав руку, торжественно произнес:
— Поздравляю, господин Матейчик! Большая у нас сегодня радость. Его императорское величество соизволили наградить вас медалью «За усердие». Это большая честь, господин Матейчик!
Директор протянул мастеру серебряную медаль и муаровую ленту Станислава, еще раз пожал руку.
— Рад стараться, ваше превосходительство! — по-солдатски вытянулся Матейчик. Его круглое красное лицо расплылось в улыбке. Он уже давно работал на заводе, заслужил усердием и безоговорочным повиновением расположение хозяев, готов был за них любому перегрызть глотку и частенько пускал в ход кулаки. Рука у него была тяжелая: стукнет раз — и свернет челюсть. В его смену бывало больше всего несчастных случаев, но он и в ус не дул. Самое главное — были бы довольны хозяева…
В тот же самый день к Ивану Макаровичу пришел почтальон. Явился кстати: Непийвода уже из сил выбился, ожидая ответа и сомневаясь, дошло ли письмо до Петербурга. А письмо его долго колесило по инстанциям, пока наконец попало в столицу, в канцелярию «по принятию прошений на высочайшее имя». Прошения такие, если они не касались смертной казни или просьбы о помиловании, Николай II не подписывал, а поручал чиновникам, усердно оберегавшим царский престол. Чиновник канцелярии писал ответы на роскошной гербовой бумаге. Он знал, что главнейшее предназначение российского самодержавия — блюсти форму.
— Как здоровье, Иван Макарович? — весело поинтересовался почтальон, а это, по мнению Непийводы, предвещало добрую весть. — Деньги вам…
— Деньги?
— Да еще откуда! Из Петербурга, от самого царя-батюшки…
Иван Макарович приподнялся на локте, глаза его счастливо засияли. Он вдруг, как наяву, увидел родное село, леваду, черную вспаханную землю, которую купит в ближайшее же время. Теперь он не будет прозябать тут и Степана заберет, да так станет хозяйничать, что только держись…
Почтальон долго рылся в потертой кожаной сумке, отыскивая бумагу с двуглавым орлом и коронами. Непийвода не торопил, — ведь от самого царя…
— Нужно расписаться, — сказал почтальон.
— Пускай Степан распишется. Степан, чего стоишь?
Иван Макарович радовался как ребенок: ведь он не Попудренко, который скачет на костылях под забором… Что бы там ни говорили, а правда на свете есть: царь-батюшка не забывает своих подданных…
Почтальон, вынув и положив на стол деньги, велел Степану расписаться.
— Сколько там? — не выдержал больше Иван Макарович.
— Двадцать пять рублей.
— Сколько? — одними губами переспросил Иван Макарович.
— Двадцать пять.
— Двадцать пять, — повторил Непийвода, даже не глянув на деньги.
В один миг все надежды, взлелеянные долгими бессонными ночами, надежды, которые поддерживали его в минуты страшного горя, рассыпались в прах. Были — и нет! Никогда в жизни ему еще не было так больно, даже в тот момент, когда после аварии он пришел в сознание и ждал операции.
— Кровопийцы! Душегубы! — захрипел он в бессильной ярости.
— Успокойтесь, отец, — сказал Степан.
— Успокоиться? А как ты жить собираешься? Ах, кровопийцы! Нет на них божьей кары. И царь с ними заодно… Нету правды на свете! Нету…
Никаких надежд, никакого просвета… Лежал молчаливый, ни с кем не разговаривал, а потом велел выкинуть из хаты все иконы…
Григорий пришел на станцию, когда в вагон вталкивали заключенных, сидевших за неповиновение и вольнодумство в екатеринославской тюрьме, а теперь высылаемых в Восточную Сибирь. Плакали жены и дети. Неподалеку стояли угрюмые рабочие, исподлобья наблюдая, как конвойные расправлялись с их товарищами: толкали в спину прикладами, кричали и ругались.