— Как твоя семья, Григорий? Доменика? Сыновья?
— Живы-здоровы, заезжай. А как твои?
— Таня и Лида замужем в Харькове, Харитя — со стариками. А отец все мечтает вернуться в село…
В эту минуту мимо агитпоезда пропыхтел встречный. Степан вскочил:
— Верно, мой… Слушай, Григорий, я все хотел тебя спросить: как твои друзья по Думе?
— Муранов в Москве, работает в ЦК партии, бывает, встречаемся. Бадаев в Петрограде на продовольственном фронте, Самойлов на Украине на руководящей работе. Шагов умер после возвращения из ссылки. Ну, а о Малиновском ты, вероятно, слыхал, в восемнадцатом объявился в Москве и по приговору Верховного трибунала расстрелян как провокатор…
— Может, Гриша, встретимся на Десятом съезде партии. Дай же я тебя напоследок обниму…
— Только не задуши!
На рассвете агитпоезд покинул Ворожбу. Погода изменилась к лучшему. И снова начались частые остановки, выступления, митинги, вопросы, ответы, распространение листовок, газет и пропагандистских брошюр, выпускаемых походной типографией.
Стояли в Белополье, Сумах, Тростянке, Богодухове. 4 октября подходили к Люботину — последней остановке перед Харьковом.
— А ну, Оленка, — сказал Петровский своей секретарше, — подбей-ка на счетах, что мы успели сделать за сорок дней нашей «прогулки на колесах».
— За сорок два дня сделано двадцать пять остановок. Проверено двести десять советских учреждений и партийных организаций. Проведено сто тридцать шесть митингов, собраний, заседаний и совещаний. В митингах приняло участие более ста тысяч человек. Распространено три тысячи листовок и воззваний, напечатанных нашей типографией. Хатам-читальням и клубам передано семьсот восемьдесят три библиотечки… Показано семьдесят киносеансов.
— Как ты думаешь, Оленка, много или мало?
— Не знаю…
— На такой работе всегда нужно думать, что ты сделал мало.
Утром 5 октября агитпоезд остановился на перроне харьковского вокзала.
Петровский направился к машине. Вдруг умоляющий женский голос остановил его:
— Григорий Иванович! Товарищ Петровский!
Сквозь толпу к нему с трудом пробралась женщина в красной косынке. Она молча протянула Петровскому сложенный вчетверо лист бумаги.
Григорий Иванович развернул бумагу и прочел: «Всеукраинскому старосте Григорию Ивановичу Петровскому в собственные руки. Пишет и просит Максим Колесник, верный сын Революции, вчерашний председатель сельсовета, а ныне — арестант. Обращаюсь к вам по-пролетарскому: или позвольте мне, Григорий Иванович, найти закопанный хлеб у кулака Самсона Будки, или дайте команду, чтоб меня, невинного, расстреляли. Мой адрес теперь короткий: Харьков, Холодная Гора и холодная тюрьма, то есть допр.[1] Максим Колесник».
— Вы кто будете Максиму Колеснику?
— Жена.
— Передайте вашему мужу, что я займусь его делом…
Слава о грозе кулаков и бесстрашном большевике Максиме Колеснике разнеслась далеко. Мироеды неоднократно покушались на его жизнь: стреляли из обреза, поджигали хату, а ему, будто заколдованному, все было нипочем. Особенно возненавидели его кулаки, когда он стал выискивать и раскапывать их тайники с зерном. На совесть выполнял продразверстку и добывал хлеб для Рабоче-Крестьянской Красной Армии Максим Колесник.
И все же нашелся среди кулаков Самсон Будка, у которого Колесник никак не мог обнаружить тайник с хлебом. Максим перекопал всю его усадьбу — ничего нет. К каким мерам ни прибегал, все было напрасно. Тогда Колесник выхватил наган из кобуры и приказал:
— Иди!
Самсон Будка послушно двинулся вперед. Они дошли до пустого амбара, и Колесник сказал:
— Будешь тут сидеть, кулацкая твоя душа, пока не признаешься. Ни пить, ни есть не дам.
Закрыл на замок дверь, поставил сторожа с берданкой:
— Попробует сбежать — стреляй!
Кулачье смекнуло, что Колесник нарушил закон. Кинулось к прокурору. На восьмой день едва живого Самсона выпустили из амбара. А Колесника судила выездная сессия. Так очутился он за решеткой на Холодной Горе.
Все перепуталось и перемешалось в голове Колесника, не мог он понять, почему его одолели кулаки. Три дня не притрагивался к еде и не спал.
— Печет у меня, братцы, вот тут, — жаловался он соседям по камере и показывал на сердце.
— А ты напиши Петровскому…
Минуло время, и очутился Максим Колесник в приемной ВУЦИК, у Григория Ивановича Петровского.
— Я изучил ваше дело, товарищ Колесник. Вы действительно нарушили закон.