— Не плачьте, Катерина Семеновна, нечего так убиваться. Пока не вернется Степан, я буду вам за сына. И первым принесу радостную весть от него…
С фронта на Дальнем Востоке все чаще приходили неутешительные сообщения: японцы побеждали и на море и на суше…
В хате Непийводы уже собирались укладываться спать, когда кто-то легонько царапнул ногтем по замерзшему стеклу.
— Григорий Иванович! — закричала младшая сестренка Степана Харитя.
Вошел сияющий Петровский.
— Мне бы следовало для такого случая переодеться Дедом Морозом и принести новость в разрисованной торбе. Ну, да я уж так… Что я вам обещал, Катерина Семеновна?
— Что первым принесешь радостную весть от Степана, — не спускала она с Петровского счастливо заблестевших глаз.
Григорий достал из кармана сложенный в несколько раз мелко исписанный листок бумаги, сел к столу и начал читать:
— «Дорогие мои отец и мама, любимые сестрички. Пишет вам не кто-нибудь, а сам Степан Иванович Непийвода…»
— Слава тебе, господи! Слава тебе, господи! — истово стала креститься Катерина Семеновна.
— «Не удивляйтесь, что письмо шло так долго. Я передал его моему товарищу, который ехал с фронта раненый. А вагоны с красными крестами двигаются медленнее черепахи…
А теперь расскажу вам про то, как служил царю-батюшке и воевал за незыблемость его трона… — читал, улыбаясь, Григорий. — Когда меня забрали в солдаты, то сперва не хотели отправлять на фронт, а послали в одну из губерний подавлять бунт. Долго присматривался ко мне капитан душителей, да и говорит: „Что-то мне не нравится морда этого солдата — больно хитрости много в глазах. Пускай лучше понюхает японского пороха“. И направил в маршевый батальон».
— Ишь как насобачился, ирод, по глазам понимать человеческую душу. Чтоб ему пусто было! — в сердцах сломал прутик Иван Макарович.
— «Еду, значит, я на фронт. Как вдруг — стоп!»
— Что бы это значило? — сокрушенно вздохнула мать Степана.
— Слушайте, Катерина Семеновна, тут про все написано… «А „стоп“ такой. Самураи-диверсанты шастают по нашей земле и, где только могут, шкодят. Возле станции переброшен через небольшую речонку мост. Вот они, черти, и сунули взрывчатку под него. Да, видать, просчитались. Рвануло перед самым нашим носом, но особого вреда не причинило. Забегали офицеры, стали спрашивать, нет ли специалиста в эшелоне, который бы все починил. Таких не оказалось. Тут я и заявил полковнику: „Берусь исправить, только дайте необходимый инструмент. Пошлите за ним людей на станцию, — выходит, командую полковником, — а я тем временем обмозгую, что надо делать“. — „Сделай, браток, я тебя к награде представлю!“ Видали, какого я братана заимел! Верно сказано: в тревогу — и мы к богу».
— Есть такая привычка у господ, — подтвердил Иван Макарович, — коль беда, родным отцом тебя назовет, а прошла — и не глянет.
— «В обед я снова „приказываю“ полковнику: „Отцепите паровоз, я хочу пробу сделать“. И вот потихоньку-полегоньку двинулся паровоз к отремонтированному мосту… Скажу правду, ушла у меня душа в пятки, когда он заскрипел под колесами тяжелой машины. Дважды проутюжил я мост паровозом и доложил полковнику: „Эшелон можно пускать“. Тут как раз со станции пожаловала казенная ремонтная бригада. Увидели, что все уже сделано, осмотрели мою работу, расспросили, где я работал до призыва, а потом ухватились за меня, словно черти за грешную душу. Забрали меня из маршевого батальона и зачислили слесарем военных передвижных железнодорожных мастерских. Теперь уверен: не доехать мне до маньчжурских сопок… век бы их не видеть! Война скоро окончится. Как подпишут мирный договор, так и ждите меня живого-невредимого… А может, еще и с медалью на груди! Вот уж поиздевается надо мной Григорий. Но я медали ему не покажу, а спрячу для забавы будущим детям. Всем вам земной поклон от меня! К сему руку приложил Степан Непийвода».
В глубокой тишине было слышно, как вздохнула Катерина Семеновна:
— Слава тебе, господи! — и перекрестилась… Григорий часто навещал семью Непийводы. Каждый раз Катерина Семеновна, тревожно глядя на него, спрашивала:
— Гриша, скажи, скоро ли конец войне?
— Скоро, Катерина Семеновна, — уверенно отвечал он и всегда рассказывал ей о последних известиях с дальневосточного фронта. Иван Макарович молча кивал головой, а в глазах матери то вспыхивала, то потухала надежда, хотя Григорий старался всегда говорить бодрым, уверенным голосом.
Однажды, в ненастный декабрьский вечер, наскоро стряхнув снег с пальто и шапки, Григорий, не ожидая вопроса Катерины Семеновны, весело произнес: