— «…система политического провокаторства остается одним из главных устоев правительственной политики», — читал Малиновский.
— Что он плетет? — зашелестело справа.
— Долой с трибуны!
— «Одним из преступнейших актов провокации был заговор против социал-демократической фракции Второй Государственной думы…»
— Довольно!
— «…призванный служить делу государственного переворота третьего июня тысяча девятьсот седьмого года. Третья дума, рожденная переворотом, конечно, одобрила этот акт правительственной провокации», — продолжал Малиновский.
Хрустальные люстры разливали яркий свет по большему белоколонному залу.
— Член Государственной думы Малиновский, вы можете с трибуны только говорить, но не читать! — прервал выступавшего Родзянко, держа наготове серебряный колокольчик, на котором трепетал солнечный зайчик.
— Я говорю, — ответил Малиновский, но его взгляд снова забегал по бумаге.
— Повторяю, — Родзянко поднялся так порывисто, что стул отодвинулся в сторону.
Малиновский обернулся к президиуму, и ему бросилось в глаза отражение света на никеле телефона, стоявшего на приставном столике, за спиной Родзянко, точно такого, какой ему секретно поставил за счет полиции директор департамента полиции Белецкий, нынче утром напомнивший по телефону: непременно пропустить в декларации заранее отмеченные им места.
— Член Государственной думы Малиновский, не читайте, иначе я лишу вас слова!
— Лишайте! — крикнул Малиновский, торопливо перевернул несколько листов и наскоро дочитал декларацию.
Он шел к своему месту, бросая быстрые взгляды на товарищей и пытаясь догадаться, как они расценили его поступок.
Предваряя вопросы, сел и виновато пожал плечами:
— Сам не знаю, как вышло! Все время дергал и сбивал председатель. Растерялся…
— Конечно, жаль, что в газету не попадут столь важные положения из декларации: ведь печататься может только то, что записано в думскую стенограмму. Как видите, друзья, тяжек думский хлеб, — подытожил председатель фракции Чхеидзе.
«Да, тяжкий, — подумал Петровский. — А как мы готовили декларацию! С каким нетерпением ждали писем Ленина, как тщательно вносили в текст исправления и дополнения».
Вспомнил о том, что и ему вскоре придется подниматься на думскую трибуну. Впервые в жизни. Он должен будет выступить по вопросам страхования. Григорий Иванович уже решил для себя, что построит свое выступление на материале из жизни рабочих Екатеринослава. Он подумал, что ему очень поможет вопросник ЦК, присланный в свое время Екатеринославскому комитету. Там спрашивается о длине рабочего дня, о количестве работающих мужчин и женщин, о сверхурочной работе, о расценках, штрафах, о несчастных случаях, о предохранительных приспособлениях, о санитарных условиях, о вентиляции. Если подробно и правдиво ответить на эти вопросы, составится самая мрачная картина жизни российского рабочего класса.
Среди однообразной толпы в зале и кулуарах Таврического дворца выделялась крикливая, бесцеремонная троица правых — самых убежденных и заядлых реакционеров. Дородный, курносый Марков-Второй, красноречивый и владеющий метким словом; толстолицый, слоноподобный, с круглыми воспаленными глазами и голосом, напоминающим иерихонскую трубу, Хвостов. Около них постоянно крутился лысый Пуришкевич с небольшой редкой бороденкой и выступающими вперед желтыми, лошадиными зубами. Это он кричал с думской трибуны: «Драть их розгами!», призывая широко применять кнут как основной метод воспитания русского мужика, а в кругу друзей часто говаривавший: «Мне не нужен Стенька Разин. Мне люб мужик, ползущий ко мне на брюхе».
— Вот собаки! — бросил Муранов, провожая взглядом неразлучных дружков.
Петровский с Бадаевым остановились у колонны. Сегодня у них «боевое крещение»: социал-демократическая фракция подготовила два запроса, по поводу которых они должны выступить. Оба очень сосредоточенны, почти сердиты.
— Волнуетесь, Алексей Егорович?
— Волнуюсь.
— И я тоже.
— Все будет хорошо, друзья! — ободряюще улыбнулся Муранов, кладя руки на плечи Бадаева и Петровского.
Прошелестела рясами шеренга священников: у каждого на груди блестел массивный серебряный крест.
Петровский сел рядом с Бадаевым.
Занял свое место председатель Родзянко, коснулся рукой колокольчика. Заседание началось.
Бадаев на трибуне. Петровский внимательно смотрит на него, и ему кажется, что тот совершенно спокоен, только брови почти сошлись на переносице да слишком долгим становится молчание.