Баня. Вход с мужской стороны. Теперь мне спокойно. Письки на месте, разных калибров, не шумно и не суетливо. Никто не визжит, все заняты делом – моются. Мне нравится отец, он мускулистый и в меру волосатый, не то что вон маленький толстый армянин – весь покрыт густой курчавой шерстью. Папа всем хорош, только очень белый. Вокруг народ всё смуглый. И ещё папа не может снять очки, без них он ничего не видит. Когда моет голову, отдаёт очки мне, подержать. Я их напяливаю и ничего не вижу. Только тени какие-то…
Вот мы, мытые и голые, заворачиваемся в полотенца из авоськи и идем в предбанник. Папа в буфете берёт мне стакан ситро, а себе кружку пива. Мы садимся на лавочку и медленно пьём. Папа сдувает с кружки густую пену.
Однажды вечером, совсем поздно, у нас собрались гости. Это произошло, как объясняла мама бабушке – внезапно.
Так бывало часто. Люди пришли шумные, весёлые, и принесли с собой много водки, лимонада, колбасы и горячего хлеба, мама тоже чего-то тащила на стол – помидоры, зелень, крупную хрусткую редиску, жёлтый сыр с дырками…
Все суетились, хохотали и курили, мужчины и женщины.
Этих женщин я любил, они были ласковые и очень приятно пахли. Ногтики у них у всех были накрашены, и губы тоже. Они все меня очень нежно целовали, а я бегал в «папинмамину» комнату и смотрелся в зеркало на шкафу. Мне очень нравилось, что на мне было много красных и розовых следов от поцелуев.
Потом все уселись за стол и меня посадили. Сразу все стали шумно чокаться и говорить папе хорошие слова про какую-то репетицию. И пили они все водку, а мне налили стакан сладкого тёплого лимонада. Бабушка сидела рядом со мной и тоже пила лимонад. Рассказывали какие-то истории про евреев и очень смеялись. И снова пили, и выпили за меня и за бабушку, ей налили, она сопротивлялась, но всё-таки выпила рюмку и заела конфетой. А я грыз редиску и пил уже просто горячий лимонад, мне стало скучно и захотелось спать.
– Женик, пойдём, маленький, на лавочку посидим, а то черти шумят, накурили. Одно слово – артисты! А ты маленький… – так сказала бабушка и вывела меня во двор.
Там было темно, только огромная жёлто-красная луна поблёскивала через густую листву чинар и тутовника. Мы сели на скамеечку, и я ткнулся головой в мягкий бабушкин живот. Мы сидели молча и дышали…
Это бабушка запела свою любимую украинскую песню. Она очень чистенько пела жалобным тоненьким голоском. И мне так стало жалко того, кому боже не дал крыльев!
Я посмотрел в небо – оно было по-южному чёрным и очень-очень звёздным! И эти звёзды были такими яркими, что даже глаза кололи… И никаких никому не надо «крылець», потому что никто и никогда не долетит до этих далеких звёзд, никто и никогда, никакой «сокил» не решится лететь по этому чёрному бесконечному небу… И мне стало так одиноко и страшно под этими звёздами, что я заплакал и даже затрясся на бабушкином животе.
– Что ты, Женичка, болит чего-нибудь, малыш?
– Бабушка! – захлюпал я. – Я знаю, что ты умрёшь, и мама, и папа, и все эти артисты! И никого не будет… Только небо это страшное и злые звёзды… И я тоже умру! Бабушка, Любочка! Не надо, не умирай!
И все умерли. Только я ещё живу.
А был у папы друг. Его звали Вэл Родд. Он был знаменитым артистом и играл в кино негра. Фильм назывался «Пятнадцатилетний капитан». А негр он был настоящий. Очень чёрный и очень большой. Голова была курчавая, а зубы белые. Он у нас какое-то время жил. Спал с нами, со мной и бабушкой, на кухне. Папа принес из театра старинную большую ширму и отгородил нас с бабушкой от дяди Вэла. Ему стелили матрас на полу. А утром он его сворачивал аккуратно и убирал под нашу кровать. Дядя Вэл очень рано утром ходил умываться к колонке. Перед этим он прыгал очень быстро через резиновую прыгалку, так быстро, что она свистела, рассекая воздух. Потом он поднимал очень большой булыжник, тоже быстро и часто.
И отжимался от земли так много раз, что мне не хватало счёта, я ещё не все цифры знал. На дядю Вэла ходили смотреть. Конечно, дети, но и многие женщины, которые по утрам ходили к колонке. Некоторые даже иной раз забывали, зачем пришли. Потом дядя Вэл долго-долго чистил зубы, так долго, что становилось скучно.