Где-то рядом раздался легкий шорох. Виталий опустил голову: перед ним стоял Иван. Виталий даже вздрогнул от неожиданности — так тихо Иван подошел к нему. Иван стоял и молчал, как бы изучая Ларькина, пытаясь проникнуть в самые сокровенные его мысли. Виталий затушил сигарету, начинавшую уже обжигать пальцы, и вопросительно посмотрел на него.
— Случилось что-нибудь?
Иван не отвечал, продолжая изучать Виталия своими широко открытыми, удивленными глазами.
— Эй, что с тобой? — не выдержал такого пристального взгляда Ларькин.
— Ничего, — помедлив, ответил Иван. — Я думал и говорил с Данилой... Если ты действительно хочешь прийти к Богу, мы поможем тебе. Мы должны помогать.
— Кто — мы? Ты и Данила?
— Нет, община, корабль. С Данилой я говорил, потому что он кормщик. Без его благословения нельзя. У меня не может быть своей воли, и решения я тоже не могу принимать...
— А Данила? Он может?
— Он тоже не может, но Бог говорит с нами через него... Ты мне сказал, что я не могу решать за Бога. Я думал над твоими словами и понял, что ты прав. Потом пошел к Даниле и рассказал ему о тебе... И он сказал, что Отцу нашему угодно, чтобы ты пришел...
— Куда пришел? На остров? — В голове у Виталия был полный кавардак. Несмотря на хорошую интуицию, такого развития событий он никак не ожидал. Он уже мысленно оплакивал проваленную операцию, ругая себя за то, что неправильно говорил с Иваном — слишком уж прямолинейно, — и вот теперь Иван сам приходит к нему и куда-то зовет.
— Нет, не на остров... Вернее, не только на остров... Данила разрешил прийти тебе на радение. Только есть одно условие.
— Мне кажется, я догадываюсь, какое это условие, — вздохнул Ларькин. — Ты, вернее, вы хотите, чтобы я никому не говорил о том, что увижу... Но этого пообещать я не могу...
— Я знаю, — неожиданно сказал Иван, — и это хорошо, что ты не обманываешь меня и не обещаешь молчать... Если тебе захочется, ты можешь рассказать о том, что с тобой происходило. Но только рассказать... Ты говорил, что пишешь книгу, — так вот, об этом писать не нужно. И вообще, ты должен обещать, что после тебя никто не приедет сюда с какими-нибудь аппаратами, никто не будет лезть в нашу жизнь, фотографировать, расспрашивать. Остров этот — место особенное, святое. Чужие о нем знать не должны...
— Это я тебе обещаю. Жить вам никто не помешает, по крайней мере, от меня это исходить не будет.
— Хорошо. Я тебе верю, но ты должен будешь поклясться.
— Клянусь...
— Нет, не сейчас... — Иван улыбнулся. — Завтра весь корабль соберется на большое радение, День Святаго Духа славить будем. Вот там, перед всем кораблем ты и должен будешь поклясться... Сначала помолимся в сионской горнице, а потом к Великому Алтарю пойдем.
— А где этот Алтарь? — Виталий, несведущий в вопросах религии, к своему стыду, половины не понимал из того, что говорил ему Иван. Единственное, что он хорошо понял — завтра ему предстоит познакомиться с общиной.
— Алтарем мы называем остров — тот самый, на котором ты меня тогда встретил, а сионская горница — это место, где корабль в обычные дни собирается на молитву... Ты спрашивай меня, если тебе что-то непонятно, не стесняйся. Когда человек к Богу хочет идти, враг очень сердится и старается сделать все, чтобы помешать этому человеку. И сомнения будут, и неверие... И странным, нехорошим тебе что-то может показаться. Но ты обо всем спрашивай меня, я специально рядом с тобой буду, ни на шаг не отойду. — И Иван замолчал, ожидая, очевидно, вопросов.
Виталий задумался. О таком развитии событий он даже и думать не мог. Самое большее, на что он рассчитывал, — так это поговорить с этими хлыстами, а тут ему разрешают быть на радении, да ещё где — на том самом острове... Странно, что Борисов до сих пор не появился. Хотя при чем тут Борисов — на остров с хлыстами Ларькин все равно поедет один... Но в известность его поставить всё-таки не мешало бы. Всякое может произойти, а сидеть на этом куске суши в течение нескольких суток Виталию не хотелось. Но Борисов не откликался, Виталий уже несколько раз пытался выйти с ним на связь, но ничего не выходило. Скорее всего, Борисов ещё в Астрахани, и маленькая карманная рация, рассчитанная на пятьдесят — ну, максимум семьдесят километров, такое расстояние просто не может осилить. Не продумали они этот вопрос... С другой стороны, кто же знал, что Борисов так задержится. Делать нечего — завтра нужно попробовать ещё раз связаться, а если не получится — ехать наудачу. Такой шанс упускать нельзя.
— Ты о чем-то задумался... Может, ты передумал? — прервал ход ларькинских мыслей Иван. — Ты можешь отказаться, если боишься... если не хочешь ехать.
— Нет, что ты. Я не передумал, это я так, о своем задумался... Всё так неожиданно.
— Тогда слушай внимательно. — Голос Ивана стал сразу непривычно твердым. — Завтра ты не должен ни есть, ни пить. Помойся и надень всё чистое. Вообще-то рубаха должна быть длинная, белая... Но надевай что есть, только не черное.
Ларькин кивнул.
— Что ещё?
— Днём никуда не ходи и постарайся ни с кем не разговаривать... Вообще, освободи свою душу от суеты, помолись как можешь. Вечером, часов в семь, я за тобой зайду. Только я в дом заходить не буду, ты меня здесь, около калитки жди... Григорьевне ничего не говори — замучит расспросами, а тебе, особенно завтра, это не нужно.
— Скажи, а как это все происходить будет? Ну, что мы станем делать?
— Ты сам завтра все увидишь... Как я тебе расскажу? Это пережить нужно... Да, и вот ещё что — не кури, пожалуйста. Это вообще нехорошо — ты ангелов своим дымом отгоняешь, а завтра и тем более курить нельзя.
—- Да я не курю всерьез, так, балуюсь.
Ночью Виталий почти не спал. Он всё думал о том, что завтра может случиться. Ходики отбили час, потом два... Ведь завтра с Виталием произойдет то, чего раньше никогда не происходило. Иван не сомневается в том, что случившееся с ним не было сном и галлюцинацией. Хотя религиозное сознание тем и отличается от нерелигиозного, что готово всё принять на веру...
А ведь Ольга говорила «тебя пустят». Так ведь действительно пускают, только непонятно пока, куда. То ли пустят, то ли опустят, как сказал бы на моем месте Большаков. А если все это бред, игра больного воображения (ведь Иван-то при всей его внешней нормальности очень фанатичный юноша)…
Виталий представил, как он будет писать в отчете: «Агент Ларькин, находясь на задании в районе острова, обозначенного на карте О-6, присутствовал на радении хлыстов. В результате долгого кружения на одном месте ему привиделись ангелы, которые взяли его под белы ручки и повели куда-то вдаль...» Интересно, а свальный грех, о котором так много рассказывали нехлыстовствующие митяевцы, будет? Надо было с собой Ольгу прихватить. Ну, об этом он в отчете писать, конечно, не будет.
Под утро Виталий задремал. Ему снилось, что он идет на лыжах по огромной снежной пустыне. Во сне он точно знает, что идет к дому, и даже знает, в какой стороне этот дом находится. Но, он идет и идет, а эта снежная равнина никак не кончается. Он выбивается из сил, ему кажется, что он идет уже целую вечность и все никак не может дойти. И в отчаянии Виталий кричит: «Господи! Да когда же кончится это снежное безумие?» И какой-то голос сверху шепчет ему в самый затылок: «А его и нет, просто ты видишь то, что хочешь видеть». И тут же, как в кино, камера резко поднимается вверх, и Виталий видит себя как бы со стороны. Он один, а земля огромная и вся белая, и нет на ней ничего, кроме снега. А он всё идет и идет вперед, ширкая по снегу лыжами...
Виталий открыл глаза: кулаки крепко сжаты, как будто на самом деле держат лыжные палки, в ушах до сих пор этот мерзкий звук лыж — ширк-ширк. Ларькин с трудом разжал затекшие от напряжения ладони и почесал лоб. Ничего себе кино — с эффектом присутствия. Интересно только, к чему такие сны показывают...
Григорьевна громыхала на кухне, готовя завтрак. Потом входная дверь хлопнула — не иначе пошла на огород капусту полоть. Любимое занятие... Вставать Виталию не хотелось, сказано же было — никуда не ходить, вот он и не пойдет. Виталий приподнялся на постели и выглянул в окно — и ахнул. За окном было продолжение сна, только вместо снега мир был укутан, туманом. Сквозь плотную молочно-белую пелену едва виднелись контуры соседних домов, деревья выступали из тумана в какой-то нереальной неподвижности своих восковых линий. Небо сливалось с землей, перетекало в неё, так что невозможно было понять, где оно кончается.