А утром пошёл снег. Проснувшись с удивительно ясной и свежей головой на жесткой казенной кровати, Виталий увидел сквозь прутья решетки окно, а за ним — огромное белое пространство, плавно переходящее в небо. И от этой нестерпимой белизны ему стало больно и хорошо. Он был теперь один, он был свободен.
Продолжать учебу казалось невыносимым. Целый месяц Виталий не мог показаться в университете: одна мысль увидеть её там заставляла его сердце бешено колотиться. Целыми днями он бродил по шумным московским улицам, стараясь смешаться с толпой, потеряться в её тупом броуновском движении; иногда он напивался, но в вытрезвитель больше не попадал, всегда упорно и по возможности твердо доползая до родного порога.
Он думал, что его отчислят, выкинут, как шкодливого щенка. Он ошибался. Вузовские стены видели и не такое. Разбрасываться отличниками, как выяснилось впоследствии, никто не собирался.
Как-то раз Виталий, полагавший, что с учебой покончено, обнаружил в почтовом ящике приглашение зайти в ректорат. Были указаны время и номер комнаты. Ларькин явился туда с заявлением: «Прошу отчислить меня по собственному желанию...» — и положил листок перед строгим пожилым мужчиной, даже не поинтересовавшись, кто он такой, решив таким образом объяснить всё.
Мужчина внимательно прочитал заявление, аккуратно положил его в папку для бумаг и спокойно сказал:
— Можешь считать себя отчисленным. И куда теперь?
— Мне всё равно, — махнул рукой Виталий.
— А нам — нет, — неожиданно веско произнес незнакомец.
Москва, 2 июня 1998 года.
— Здравствуйте, товарищи чекисты! — Ларькин тихонько пробрался в кабинет Рената, сидевшего спиной к двери и озабоченно вертящего в руках какой-то механизм, и встал у него за спиной, величественно возложив свою руку на ахмеровское плечо.
Ренат, от неожиданности вздрогнув, оглянулся.
— Здрасьте, здрасьте, товарищ маршал. Приборчик вот, видишь, собираю. Интересный, брат, приборчик будет. Типа детектора лжи, только мини и действует на расстоянии.
— Никак мне собираешься подарить?
— Нет. Если надо, я тебе другой сделаю, — сказал Ренат. — А этот на дверь поставим, занесём данные в компьютер — и он будет нам дверь отпирать. А если кто чужой придет — не откроет, классно придумано?
— Здорово. Сам дошёл?
— Конечно!
— Вот только параметры надо будет с умом задавать, Ренатик, а то придешь ты на работу с пониженным давлением или в плохом настроении — и будешь стучаться в дверь, пока оно у тебя не повысится.
— Настроение?
— Скорее, давление.
— Тогда давай вместе до ума доведем...
— Да я бы с удовольствием. Но мне цыганка нагадала дальнюю дорогу. Давай как-нибудь в другой раз. А сейчас лучше открывай лавочку.
Ахмеров с некоторым разочарованием отложил ноу-хау в сторону, поднялся со стула, нащупал в кармане связку ключей и открыл дверцы огромного сейфа, занимавшего чуть ли не четверть комнаты.
— Выбирай! Шеф мне заявочку уже предоставил, теперь твоя очередь.
Ларькин при виде ахмеровского богатства — запасов оружия и спецснаряжения, предусмотрительно перетасканного им с центрального склада в именной сейф, — каждый раз восхищенно ахал. Кроме простых и уже привычных Калашей, Макаровых и Токаревых, сейф изобиловал самыми разнообразными экзотическими орудиями выяснения сложных человеческих отношений: на полочках в идеальном порядке красовались иностранные Кохи, Глоки и Таурусы, отдельно от них лежали ручные гранатометы, ножи и дубинки различных размеров и модификаций; гранаты — начиная от примитивной лимонки и заканчивая световыми, звуковыми и газовыми с начинкой на любой вкус — ровным слоем прикрывали дно довольно вместительного ящика; «стрелки», пристегивающиеся на запястье и убивающие бесшумно, а завершали коллекцию аккуратные упаковки с толом и пластитом. И над всем этим, как шейх над своим гаремом, властвовал Ахмеров.
— Могу предложить снайперскую винтовку В-94. Калибр — двенадцать с половиной миллиметров, прицельная дальность — два километра. Бегемота с одного выстрела наповал убить можно, не то что инопланетянина. Хорошая вещь, бери, дорогой, недорого возьму, — в голосе Ахмерова, несмотря на подчеркнуто ернический тон, слышались, вероятно, впитанные ещё с молоком матери, профессионально-торгашеские нотки.
— Не торопись, Ренат. Мы ж не отстреливать их едем, а наоборот, можно сказать, изучать и коллекционировать, так что попроще чего-нибудь давай.
— Нет проблем, дорогой, как скажешь, так и будет. — Ахмеров, как фокусник, молниеносным движением руки вытащил откуда-то из дальнего угла сейфа небольшой прибор, по виду напоминающий обыкновенный пистолет, и завертел им перед глазами Ларькина.
— Что это, великий смотритель оружейного сейфа?
— Универсальный электрошокер. Действует на расстоянии: нажимаешь вот на эту пимпочку — бац! — и твой инопланетянин, если он гуманоид, конечно, в отрубе — не навсегда, естественно, а на необходимое тебе время.
— Давай сюда, уговорил... Ну и газовый ствол, что ли, какой-нибудь сыщи.
— Добрый ты человек, Ларькин. Ладно, на тебе газовый, заряды-то, я надеюсь, нервнопаралитические положить, или вы их там на слезу прошибать будете?
— Давай нервнопаралитические, доброта-то, она тоже не должна быть бесконечной.
— Ну, вот и ладно. Насчет приборов наблюдения Юрий Николаевич изволили распорядиться, но всё же гляньте, может, забыли чего.
Ларькин открыл подсунутый ему Ренатом небольшой чемоданчик из темной гладкой кожи. С виду дипломат-дипломатом, зато внутри куча всяких датчиков, счетчиков, дозиметров и прочих — метров.
. — Этого хватит? — в голосе Ахмерова явственно слышалась гордость за подготовленное им оборудование для такой важной операции.
— Хватит. Тем более что неизвестно ещё, кого там изучать придется. Может, там и нет никого.
— Нет — и ладно. Одной аномальной зоной меньше — и всем спокойнее. А запас, я скажу вам, Виталий Юрьевич, карман не тянет.
— Тоже верно, — согласился Ларькин. Тем более что «запас», как выразился Ахмеров, весил всего — ничего, килограммов десять — двенадцать, не больше, что для могучего ларькинского организма было всё равно что пушинка. — Спасибо, ата, пойду я, к боссу ещё нужно заскочить для получения последних ЦУ.
— Иди, да благословит тебя Аллах, семь футов тебе под задницу, флаг в руки и ни пуха, ни пера, — напутствовал его бывший старшина первой статьи Краснознаменного Тихоокеанского военного флота Ахмеров.
Митяево, 23 мая 1998 года.
— Данила Антоныч, а вы сами-то ангелов этих видали? — Иван перешёл почти на шепот и доверчиво заглянул старику в глаза.
— Не называй ты меня Антонычем, сколько раз тебе говорить, отец у нас у всех один — Господь Бог, стало быть, все мы братья. И я тебе брат, брат Данила, так и зови. А отчества — это мирское, это от лукавого.
Иван смущенно поморщился. Дед на самом деле сердился, когда он называл его по имени-отчеству, но называть его просто Данилой у Ивана как-то язык не поворачивался. Привычка.
— А ты что спрашиваешь-то, — продолжал дед, помолчав немного, то есть как бы сердясь. — Ты ведь сам видел, своими глазами. Или не веришь?
Вопрос явно застал Ивана врасплох: он весь съежился, виновато втянул голову в плечи и уже совсем тихо зашептал:
— Не знаю я... Не помню. То как будто совсем ясно что-то всплывет, а то кажется, что и не было ничего, а все это я сам придумал...
— Нехорошо это, — удрученно констатировал брат Данила. — Сомнения веру убивают, сомнениями душа человеческая терзается.
Иван, как будто не слыша его, продолжал все также тихо:
— Свет был. Свет я помню. А потом как-то глубоко и словно в меня что-то входит. Я глазами-то моргаю, но ничего не вижу — настолько всё светло... И голос какой-то... Но я его не слышу, а просто знаю, что он есть... Он как будто из середины моей головы идет, из самой макушки. И потом хорошо так становится, спокойно... Но ведь говорил он мне что-то... Не помню, ничего не помню.