Старик слушал его внимательно, сочувственно кивая головой, но Ивану казалось, что все равно он его не понимает, потому что просто не может понять. Такое можно только пережить.
— Да, — наконец произнес после долгого молчания Данила. — Тяжело тебе, конечно, сынок... А, может, так оно и правильно... Это же благодать тебе великая была, такое ведь не со всяким случается... Я вот, признаться, сколько раз хотел — только ни разу Он ко мне не приходил. Недостоин я, видно...
Иван посмотрел на старика с недоумением. Кому же, как не ему, Даниле, достойным-то быть. Ведь совсем изморил себя постами и молитвами. И на корабле его очень почитают, за кормщика считают. А Ивану-то за что? За какие такие заслуги?
Данила, словно прочитав его мысли, по-доброму усмехнулся.
— Богу-то оно виднее, кто достоин, а кто — нет... А тебя нечистый искушает. Где сомнение — там и враг рода человеческого. Верить, верить нужно, и тогда ангел господень осенит тебя крылом своим и дух божий снизойдет на тебя... Я тебе вот что, Иванушка, скажу: приходи-ка ты завтра к нам, в сионскую горницу, помолимся, порадеем во славу Божию, и корабль весь соберется. Глядишь — и полегчает тебе...
Иван согласно кивнул головой:
— Приду. Мать только опять сердиться будет, да я потихоньку убегу.
— Ну, вот и ладно. — Данила с трудом поднялся с завалинки и медленно заковылял к своей избе. — Иди спать, Иванушка, поздно уже... Иди, слышишь, мать, небось, волнуется.
Домой Ивану идти совсем не хотелось. Дома мать опять начнет спрашивать, где был, да с кем говорил, и снова будет причитать и уговаривать, чтоб не ходил больше к богоотступникам. Только какие же они богоотступники. Дома-то про Бога вспоминают только на Пасху, да на Рождество, да если заболеет кто, а Данила днем и ночью молится.
Иван тихонько открыл калитку, ведущую во двор родительского дома, остановился в нерешительности возле порога и, подумав немного, опустился на скамейку. Ночь-то какая, мать честна! Иван задрал голову и увидел как будто впервые в жизни низкое тяжелое небо, усыпанное яркими блестками. Он сидел и смотрел на небо, и все думал, думал о чем-то своем...
Ивану Кузьмину было двадцать два года, хотя на вид, если честно, ему с трудом можно было дать и восемнадцать. Росточком он не вышел, на тонкой кости мясо как-то не нарастало — то есть был он из породы таких вечно сутуловато-худосочных подростков, о которых, даже когда им переваливает за пятьдесят, обычно говорят: маленькая собачка — до старости щенок.
Родился Иван, впрочем, как и отец его, и дед, — в Митяеве. Родился, значит, подрос маленько, потом в школу, опять же как все, пошел. Учился нормально: пятерки по пению и физкультуре, тройки по математике, литературе и всем прочим неинтересным предметам. Четверка была только по труду — значит, нормальный парень, не трудоголик, но и не лентяй. После окончания десятилетки забрали Ивана в армию — в стройбат. А куда ещё-то с такой мышцой, да ещё со зрением минус пять? Такому не то что автомат — лопату-то дай Бог в руках удержать.
Отслужив, как и положено, два года в ближнем Подмосковье и занимаясь преимущественно возведением дач для местного генералитета, Иван насмотрелся на прелести городской жизни (благо, увольнительные у него хоть и не часто, но случались) и, вернувшись в родное село, решил покончить со своим деревенским прошлым и поступить в какое-нибудь астраханское училище или техникум. Его выбор пал на кулинарное училище — не потому, что душа лежала к этой профессии, а потому, что там был недобор, и абитуриентов, особенно мужского пола, принимали с распростертыми объятиями. К тому же из своей армейской жизни Иван вынес одну непреложную истину: самое лучшее в этой жизни место — около кухни.
Мать Ивана такому повороту событий сначала не очень обрадовалась, но потом, подумав, решила, что так- то оно, может быть, и лучше: выучится, глядишь — и человеком станет, а там женится на городской, детишки пойдут, тогда, может, и она, старуха, в город переберется внучат нянчить — в деревне-то тяжело стало жить .На том и порешили.
Учился Иван неплохо, ему даже стала нравиться его будущая профессия; пил умеренно, в драках не участвовал: одним словом, отрада для матери. На каникулы он всегда приезжал в родное село: мать порадовать; да и отъесться от казенных-то харчей. В один из таких приездов и случился с Иваном престраннейший случай, который коренным образом изменил всю его молодую жизнь.
В один из теплых июльских вечеров Иван вместе с дружками — бывшими одноклассниками — решили отправиться на острова: вечернюю зорьку отсидеть, порыбачить для души, самогоночки, как водится, выпить и по душам покалякать. Сказано — сделано. Собрались, поплыли... Потом, правда, выяснилось, что о закуске никто толком не подумал, зато огненной водой все запаслись с избытком. В общем, Иван, с его бараньим весом, нахлестался так, что ходить уже не мог, и верные друзья аккуратно отнесли его в стороночку и сложили под раскидистым кустом. Спи, дорогой товарищ.
Что было дальше — Иван помнил смутно. Честно говоря, он и то, что было до того, как его отнесли под кустик, плоховато помнил. Ему снился очень странный и неправдоподобно длинный сон. А может, и не сон это был вовсе...
Видит Иван яркий свет, и свет этот распространяется отовсюду и внутрь Ивана тоже проникает. А потом какие-то толчки и голоса, словно из середины головы идущие: ты их не слышишь, но почему-то понимаешь, что они тебе говорят. И ещё, кажется, какие-то люди в этом сне были — или не люди, а просто сгустки света? И куда-то они забирали Ивана, и что-то говорили ему...
Проснулся Иван на острове один. Голова раскалывается, замерз страшно, и главное — ничего не помнит. Сел, огляделся. Солнце к закату клонится, вокруг тихо, пустынно: кусты да вода. Обошел весь остров — никого. Исщипал всю руку до синяков — нет, не сон, а как попал сюда — убей — не помнит. Стал кричать, звать на помощь — тишина... Ночь наступила, потом день настал... Иван не хуже Робинзона Крузо сообразил, что главное в такой ситуации — не замерзнуть и не помереть с голоду. Смастерил он себе шалашик, ягод каких- то с кустов нарвал — так и продержался.
Подобрали его только через двое суток рыбаки, случайно проходившие мимо острова. Удивились чрезвычайно, когда он, вылезши из своих кустов, истошно закричал и замахал им руками, сначала даже глазам своим не поверили, но потом, ощупав исхудавшего за эти дни Ивана, убедились, что это действительно он, и погрузили его в лодку.
Потом выяснилось, что верные Ивановы друзья, пропьянствовав почти всю ночь, поутру опохмелились предусмотрительно оставленной заначкой и стали собираться по домам. Про Ивана как-то забыли и стали искать его, только когда уже причалили к родному берегу. Делать нечего — пришлось возвращаться. Но Ивана, как ни странно, под кустом, где он должен был лежать, не было. Обошли остров — нет Ваньки. Покружили по соседним островам — пусто. Вернулись в село, собрали мужиков и поехали уже на трёх лодках — результат тот же. Двое суток ломали голову над тем, куда же мог деться Иван, потом решили, что, скорее всего, он спьяну полез в воду да и утонул, поэтому и не нашли его. Мать за это время поседела от горя, Ванька- то у неё один был, но в смерть сына она не верила, хотя друзья уже мысленно похоронили его и даже выпили за упокой души.
Нашли Ивана на четвертый день после того, как он пропал. Двое суток он просидел в полном одиночестве на острове, а куда ещё два дня делись — не помнил, и всё рассказывал о каком-то свете и о голосах таинственных. Но сначала-то решили, что это он с перепугу бредит, однако потом уже, когда бредни эти стали переходить в навязчивую идею, стало ясно, что головкой Иван крепко тронулся. ещё как на грех дед Данила — хлыстовский вожак — внушил Ивану, что не глюки все это были, а являлись Ивану ангелы, и, стало быть, жизнь свою он теперь должен пересмотреть и прийти к истинному Богу.