Палецкий-Пестрый только криво усмехнулся и поправил на голове чистую тряпицу, я еще заставил монахов Спасо-Преображенского монастыря, принявших на себя догляд за посеченными в сшибке, прокипятить повязки, прежде чем накладывать раны. Микробиологическую теорию я им, конечно, объяснять не стал, просто вкинул соображение, что заживление идет лучше, когда душевная чистота сочетается с обычной. Монахи хмыкнули, но исполнили. Ничего, увидят, что заживает быстрее у тех, у кого бинты чище — примут на вооружение.
За эти пару дней на Ярославле и все остальные мои спутники привели себя в порядок, выпарились, оружие и брони начистили, маслом смазали, бабы-портомои все наше барахлишко выстирали-подлатали, так что предстали мы перед просителем во всей красе.
— Куда нам без справы, княже, — просительно гудел Вышата, — любой куренок затопчет, неровен час в полон бесерменам угодим…
Я глянул на Патрикеева — заиметь подручную ватагу на Волге соблазнительно, но ведь вильнут хвостом и поминай, как звали! Надо полагать, такие же соображения пришли в голову и Юрию Патрикеевичу, только он знал решение.
— Крест великому князю Василью целуйте в том, что будете в его воле ходить.
Блин, вот все время забываю про нынешнее отношение к религии. Крестоцелование преступить — душу свою бессмертную сгубить, никто на такое не пойдет, кроме уж совсем отъявленных мерзавцев. Можно еще сложить с разрешения игумена или епископа, если они грех на себя примут, да только на такое ради волжского разбойника не пойдут. Вот князя разрешить от клятвы — это да, это можно.
Вышата помолчал, перекатывая в голове варианты и, наконец, выдавил:
— Коли на Юрия и галицкое семейство звать не будешь — давай крест.
— Мне нужды нет с дядькой ратиться, котору нынешнюю полагаю ненужной, от бабской глупости возникшей. И в том сам готов крест целовать.
— Только давай уж все добрым порядком сделаем, завтра с утра, перед отходом, всех своих соберешь, — зафиксировал договоренность Патрикеев, — а мы с преображенского игумена позовем, крестоцелование принять. Ряд[9], ушкуйник?
— Ряд, боярин.
Вот так и появилась у меня своя пиратская команда. Трое, правда, не дожидаясь утра, из города сдернули — да и бог с ними. Даже если к дядьке добегут, мне скрывать нечего, я на него не умышлял.
Остальные же вместе с нами спустились ниже по Волге, где княж-Федоровы тиуны провели нас вверх по малой речке Кукше и указали место, где можно поставить острожек. Срубили его за неделю — почти три с половиной сотни рук, привычных к топору, да ярославцы лошадей дали, хлысты из леса таскать. Бревна, конечно, сырые, ну так и нам тут не Китеж-град строить, пока так обойдемся.
Пока молодшие частокол поднимали, ставили избы, баню да конюшню, пока мотались за припасом да свозили его, ставка в лице князей и примкнувшего к нам Вышаты планировала налет и захват Костромы. Город уже полста лет как перешел под московскую руку и сейчас в нем распоряжались дядькины наместники, чему радовались далеко не все. Так что шансы взять город изгоном имелись, что подтверждали и вятские, успевшие смотаться туда на догляд. Причем через Кострому шла самая удобная дорога в дядькин Галич и переняв ее, мы становились серьезной костью в горле у Юрия. Удержаться против всей его силы мы, конечно, не удержимся, но нам-то не город нужен, а хорошая переговорная позиция. Безместный Васенька и Васенька на Костроме — это две большие разницы.
— Ну что же, коли Господь пособит, город наш будет, — закончил обсуждение плана Патрикеев.
— Воеводы дельны, ратники храбры — не попустит Господь! — подбодрил я заулыбавшихся соратников.
Город мы не взяли милостью великого князя московского Юрия Дмитриевича — когда уже все было готово и мы без малого грузились в насады, примчался гонец из Ярославля с вестью, что дядька порешил со мной «смирится» и по моему челобитью дает в удел Переславль-Залесский. Не иначе, боярин Морозов свое отработал и убедил дядьку, что лучше иметь меня рядом под присмотром, чем отпустить шляться незнамо где. Причем братец Дмитрий такое решение поддержал, а вот братец Василий прямо на стенку полез и даже изрыгал проклятия в адрес Морозова.
Задним числом я понял, что дело не только в Морозове, дядька же выступал как защитник традиции, законов «гнезда Калиты», заветов Дмитрия Донского. И сам попал в эту ловушку — став великим князем, он не мог нарушить «старину», по которой мне полагался удел в составе Московского княжества. Будучи человеком последовательным, он и пожаловал мне Переславль, хотя вокруг многие отговаривали от такого шага.