Я дышал, смахивал заливавший меня пот и пытался унять дрожь в руках и ногах. Волк подобрал и обтер лезвие, глянул и, не надеясь, что я справлюсь, откинул полу моего опашня и сам вложил саблю в ножны. Я только смежил веки, показывая, что оценил, а потом ухватился за подставленное плечо, вздел себя на ноги и побрел к себе в покои. Ну как покои — опочивальня, перед ней крестовая палата с иконами и аналоем, комнатка рабочая, комнатка передняя и передние сени. Две последние, по сути — приемная и предбанник приемной. Вот и все личные апартаменты великого князя, даже на четырехкомнатную квартиру еле-еле, площадь совсем невелика.
На княгининой половине дым стоял коромыслом — Машка затеяла генеральную уборку, раз уж все в порядок приводить и на меня из одной двери надвинулась… задница. Крепкая такая, завлекательная — сенная девка мыла полы, подоткнув подол и сверкая на весь переход голыми ногами. Недожженый адреналин полыхнул желанием и я ухватил ее за ягодицу, девка мигом разогнулась и замахнулась на охальника мокрой тряпкой.
Правда, шлепнуть не успела — опознала, ойкнула и порскнула в сени, на ходу оправляя юбку, а на шум и топот из горницы некстати вышла Машка, вопросительно вздернув бровь, но увидела меня и подошла поближе.
— Васенька, на тебе лица нет…
В полумраке перехода сверкнули голубые глаза, красные губы и к щеке прижалась прохладная ладошка. Мне потребовалось все самообладание, чтобы тут же не затащить венчанную жену в темный угол и не исполнить супружеский долг. Не-не-не, держаться надо, у меня Липка есть…
— Ништо, — махнул я рукой и зачем-то поведал причину, — боярина Всеволожа зарубил.
— И что теперь будет? — тоже ойкнула великая княгиня.
— Перемелется, мука будет, — постарался я улыбнутся, изо всех сил сжимая зубы и пятясь к лестнице.
Ссыпался вниз, пробежался по подклетям, распугивая прислугу, не успевшую спрятаться при вести «князь нынче грозен!», в чулане при мыльне нашел Липку и притиснул ее к стене, потащив с плеч сарафан.
— Погоди, погоди, миленький, не здесь, — жарко шептала Липка, упираясь мне в грудь руками и подпихивая в мыльню.
Я подпер дверь лавкой, а когда обернулся, Липка уже стягивала с себя через голову рубаху, отсвечивая в полумраке налитым телом. Дальше помню только как сыпанулись по углам несчетные пуговицы, когда я рванул ворот опашня, как ойкнула уже Липка, как мы почти упали на полок, как она обвила меня ногами…
Липка сидя переплетала растрепанную в возне косу, бесстыдно выставив на обозрение тугую грудь, я же отвалился к стене и заторможенно соображал, стоит ли промочить пересохшее горло из стоявшего прямо тут жбана. Не рискнул — бог весть, что там за вода, а я себе еще здоровенький нужен.
Из истомы и расслабухи нас вывели заполошные вскрики, беготня и суматоха во дворе и по всему терему.
— Небось, тебя ищут, княже, — догадалась Липка, подтягивая к себе раскиданные одежды, и вдруг засмущалась и прикрыла рукой соски.
Еще полным тумана взглядом я оглядел ее, лениво соображая, а не послать ли всех и не остаться ли тут еще на раз-другой, но крики не умолкали, а ноги протопали уже совсем над нами. Да и пить хотелось.
— Ищут, — согласился я и начал подгребать штаны, портянки и прочие тряпки, нашаривать сапоги и понемногу одеваться.
Опашень зиял оторванными пуговицами.
— Ой, гудзики все рассыпались, — засмеялась Липка, — дай мне, пришью.
Хорошо с ней. Только обо всем на исповеди докладывать надо — странно думать, что здесь, где нет никакой приватности, где ты все время в окружении бояр, слуг, холопов, клира, дворских, где даже ночью за твоим порогом, в двух метрах, спит Волк, никто не узнает о моих шашнях. Как там классик писал, «домработницы все знают, это ошибка думать, что они слепые», вот оно самое, только в гораздо большей степени, ибо у меня вокруг не единственная домработница, а десятки ближников.
Ничего, доложу — Никула грех мне отпустит, не зря я его своим духовником сделал. Умный человек и во многом мои идеи разделяет, и не зудит напрасно над ухом, а мягко подталкивает в нужном направлении. Мне вообще повезло с окружением — что он, что Липка, что Федя Пестрый, что Волк… Таких бы ко мне в банк — да мы бы всех сожрали, всех!
Обнял я Липку, прижался, поцеловал, вздохнул тяжело и пошел управлять государством. А к вечеру от всех треволнений и оттого, что бегал полдня в одной рубахе, поднялся жар.
— Малинового листа заварила, испей, — на полочку у лежанки встала исходящая паром кружка.