Теперь в любой момент, Тори предчувствовала это, мать могла произнести лекцию о том, что любовь похожа на балетное представление, что это прекрасная, улыбающаяся ложь, маскирующая боль. Во время подобного разговора мать даже демонстрировала специальную улыбку, похожую на маску.
– Мама! Прошу тебя! – Тори закрыла уши руками. – Я пыталась рассказать тебе про Пола и как все пошло не так. Знаешь, он даже не хотел меня поцеловать.
Тогда мать, пунцовая от негодования, дала залп из всех орудий:
– Ты пошла и подстриглась как нелепый мальчишка. На что ты рассчитывала? Ты носишь какие-то детские туфли! Ты устраиваешь невесть что, когда тебе предлагают красивую одежду. Мы с папой потратили столько денег на твой дебют, а ты хотя бы разок попыталась выглядеть пристойно?! Вот и все! Что, неужели мои слова звучат не убедительно?
Мать снова умчалась из дома, на этот раз играть в бридж; отец запер дверь на задвижку; Тори сидела в летнем домике, где они с Розой играли в куклы, докторов и школу, и пила бренди – «уговорила» почти полбутылки. Потом, пьяненькая, она поднялась в родительскую спальню, разделась до трусов и лифчика и решила наконец-то посмотреть правде в глаза. Она некрасивая? Даже ужасная?
Она села перед туалетным столиком матери – сверкающим, розовым изделием, под которым мать всегда хранила свои шлепанцы из розового атласа с каймой из страусиного пуха спереди. Когда ее нога наткнулась на них, Тори пинком выбросила их на середину комнаты.
Она встала и посмотрелась в длинное трюмо возле окна. Да, она была выше, чем нужно, и загорелее, чем требовала мода. Широкоплечая, атлетичная фигура. Но жира на ней нет. Она не толстая! Волосы были неопределенного, средне-русого цвета без кудряшек. У Тори отцовские глаза – огромные, васильковые, трагикомические; на них всегда обращают внимание. Абсолютная дворняжка, решила она, глядя, как ее глаза наполнялись слезами.
Она легла на ковер и снова посмотрелась в зеркало. Свет раннего вечера был несокрушимо ярким.
– Я люблю тебя, – пропела она и задумалась, как она выглядела в тот день перед Полом. Страшила, страхолюдина, уродка, – подсказал ей мерзкий голос гоблина.
– Поцелуй меня, Пол, – сказала она своему отражению, глядя, как искажается от слез ее лицо. К этому времени она была очень пьяная.
Она отперла огромный ореховый гардероб, доминировавший в спальне. Достала радость и гордость матери: шелковое платье от Бальмена абрикосового цвета – ручная работа, каждая блестка пришита вручную. Как неустанно повторяла мать, оно было куплено в Париже много лет назад для гламурной жизни, которой так никогда у нее и не было. Казалось кощунством даже расстегнуть чехол и снять с плечиков замысловатые бретельки.
Над головой Тори прошуршал поток абрикосового шелка. Ей даже стало холодно.
«Ты могла бы стать красивой, если бы приложила усилия», – вот что постоянно твердила мать.
Надев платье, Тори села за туалетный столик. Теперь на нее глядели три версии ее лица. Она выдвинула ящичек и рядом с заколками для волос и пудреницей с пуховкой из лебединого пуха нашла пачку сигарет. Прищурив глаза, она вставила сигарету в длинный мундштук из слоновой кости и закурила. Допила бокал и щедро полила себя духами «Шалимар» из граненого флакона с кисточкой на крышке.
Намазала губы помадой, посмотрела на себя в зеркало и в конце концов сказала: «Я не хочу быть такой, как ты, мамочка, я правда не хочу».
Отец, искавший свои тапки, зашел в спальню и увидел ее плачущей. Впервые за много лет он обнял ее и утешил.
– Пожалуй, тебе все-таки лучше поехать в Индию, – сказал он. – Сегодня вечером я поговорю с ней.
Но теперь Тори снова чувствовала себя шатко, неуверенно, и это ее раздражало. Только на этот раз это был Фрэнк, а вся проблема заключалась в том, что она ужасно влюбилась в него. Когда он спросил у нее, самым небрежным образом, есть ли у них с Розой планы на Порт-Саид, она сидела в баре и болтала с Джиту Сингхом. Джиту, молодой махараджа, возвращался из Оксфорда; ходили слухи, что у него как минимум двенадцать слуг, в ведении которых находятся его безупречные костюмы, бумага для письма и его особенная еда. Рядом с ним Фрэнк, только что отработавший свою пятичасовую смену, выглядел прелестно помятым и взъерошенным. Фрэнк сказал, что освободится на следующий день только к двенадцати часам и, может, они все встретятся, выпьют и посидят в ресторане. Когда он улыбнулся, она почувствовала, как вспотела ее рука, державшая бокал, и как защемило сердце. Теперь она каждый день ждала его появления, заранее репетировала забавные глупости, которые скажет ему. Только вчера он гулял с ней по палубе и, между произнесением полагающегося вежливого «доброго утра», вполголоса бормотал скандальные сплетни о жизни других пассажиров. «Убил лучшую подругу жены в минуты грязной страсти», – сказал он, когда они прошли мимо майора Скиннера, спокойно метавшего с семьей кольца в цель. «Главарь кровавой банды торговцев опиумом», – сказал он по поводу мисс Уорнер, которая в это время сидела в шезлонге и читала Библию.