– Ну ради чего ты все затеяла? – Он аккуратно поднес к губам ложку супа. – Я считаю, что это абсолютно нелепая идея. Совершенно безответственная.
– Вы довольны супом, сэр? – К ним подошел жизнерадостный официант. – Еще масла для мадам?
Она махнула рукой – не надо.
– Подожди, не уходи, – холодно сказал Уильям, когда она отодвинула свой стул.
Он дождался, когда официант удалился и не смог бы их услышать.
– Послушай, Вива, – заговорил он снова, – было там что-то между нами или не было, но я все-таки чувствую свою ответственность за тебя. Я не могу допустить, чтобы ты уехала вот так; я должен выяснить другие детали.
Она посмотрела ему в глаза.
– У тебя есть какие-то сомнения насчет того, что произошло между нами?
– Нет. – На этот раз их взгляды встретились. – Но в Индии ты не увидишь ничего хорошего, и меня тревожит, что это тебя огорчит.
Она с сомнением покачала головой.
– Чуточку поздновато тебе тревожиться за меня, Уильям. Согласись.
Когда-то она сохла по нему, бродила по улицам возле его дома в надежде увидеть его хоть издали; научилась беззвучно рыдать в подушку, когда в общежитии выключали свет.
– Вива, я…
– Уильям, прошу тебя…
Она взяла конверт. Несколько крошек ржавчины просыпались в дыру и испачкали скатерть возле солонки. Он нахмурился, когда она убрала ключи в сумочку.
– Все решено, – сообщила она. – Одно из преимуществ сиротства для меня заключается в том, что я вольна делать все, что хочу.
– Как ты проживешь там без денег?
– Я уже нашла двух человек, готовых мне платить за то, что я стану сопровождающей и наставницей. И потом, у меня есть несколько адресов в Индии.
– Наставницей! Ты хоть понимаешь, насколько безрассудно ты поступаешь?
– Еще я буду писать для журнала.
– Откуда ты знаешь? – На его щеках появились яркие пятна. Теперь она видела, что ему невыносима мысль, что он ничего не держит под контролем. Ему удобнее иметь дело с подраненной птичкой.
– Старт уже сделан. – Она не собиралась рассказывать ему, как ее все это пугало.
Он покачал головой и заслонил глаза ладонью, словно желая отгородиться от ее глупостей.
– Кстати, ты знаешь, что у тебя на спине платье чуточку порвано? – спросил он. – Цвет тебе идет, но только я не советую носить его в Индии – там не любят женщин, которые ходят в таких нарядах.
Она проигнорировала его замечание. Ключи лежали в ее сумочке, она высказала ему все, что намеревалась, и теперь ощутила прилив сил, словно ее кровь насытилась кислородом. Еще ей внезапно захотелось есть.
Она подняла бокал с «Шато Смит – О’Лафит».
– Пожелай мне удачи, Уильям, – сказала она. – Сегодня я купила билет на пароход «Императрица Индии». Я уезжаю.
Глава 4
Миддл-Уоллоп, Хэмпшир, октябрь 1928
В ночь накануне отъезда Роза Уэзерби пережила приступ ледяного страха и даже всерьез думала пойти к родителям и сказать: «Слушайте, все отменяется; я не хочу уезжать». Но, разумеется, было уже слишком поздно.
Семейная повариха миссис Пладд, которую из своих девятнадцати Роза помнила пятнадцать лет, приготовила ее любимый ужин: «пирог пастуха»[5] и кисель из крыжовника. За столом Роза пожалела, что попросила у поварихи именно это – при виде любимых блюд отчаяние ее только усилилось; все прилагали неимоверные усилия, делая вид, что ничего особенного не происходило. Отец, казавшийся бледнее обычного, пытался развлечь их шуткой, которую явно приберег для такого случая, причем довольно жутковатой: про человека, который простодушно верил, что кукушки живут в часах. Когда Роза и ее мать, подыгрывая ему, засмеялись слишком быстро и громко, он улыбнулся так печально, что «пирог пастуха» превратился в ее желудке в камень, и она чуть не разрыдалась.
«Как я буду скучать без тебя, милый папочка; Джек никогда не заменит мне тебя». – Ее даже удивила сила этой эмоции.
После ужина она вышла в сад. Последние струйки дыма от костра, на котором жгли сухие листья, плыли меж ветвей высокого кедра в потемневшее небо. День был холодный, но красивый, небо ясное, как протертое стекло, утром на всем будет лежать иней. Сад оголился и утратил летнюю пышность, но даже скелеты летних роз среди дикого винограда и ярких ягод боярышника никогда еще не казались ей такими красивыми.
Она прошлась по саду, где под яблоней были похоронены ее пони, Смайлер и Берти, и где она и Тори, в торжественных платьях, со свечами, хоронили всех кроликов и собак. Приминая жесткую от мороза траву, она направилась из сада в конюшни.