— Интересно выглядишь, конечно.
— Ты же всё это видел и раньше. Смотрел невнимательно или не придавал значения?
Предавал свои предпочтения.
— Ну да… Как — то плохо помню..
— Куда пойдём? Я этот район совсем не знаю. Я свободна до вечера, так что жду от тебя предложений.
Конечно, я уже знаю, куда мы пойдём. Там в это время пусто, да и вообще пусто в любое время — за редкими исключениями.
— Пойдём к Яузе.
— Оо, она и здесь течёт? Совсем недалеко от моего дома тоже Яуза, только похожа она там на какой — то ручей. Мы с Ко..
— Давай хотя бы сегодня без этого, а?
— Хорошо — хорошо, прости, хахаха, что — то я..
Да, именно, что — то ты. Мы пошли по длинному тоннелю и вышли на улицу Сергия Радонежского. Было уже действительно жарко, я потел, а Кей только говорила и говорила, не умолкая. Контраст её белой кожи и черной кожи корсета, широкая улыбка, мне казалось, что она выше меня, но непонятно, откуда взялся этот эффект, белый пакет «Спасибо за покупку!», подхваченный порывом ветра, облепил моё лицо, Кей сняла его, засмеялась, грудь слегка подпрыгивала в узком корсете, я улыбнулся, сигарета, зажигалка, затяжка.
— А мне можно сигарету?
— Ты куришь разве?
— Да… Чуть — чуть. Немного. Успокоиться.
— Ты сейчас нервничаешь?
— Нет, просто захотелось покурить.
Я отдал ей свою сигарету, а себе прикурил новую. На некоторые её реплики мне нечего было ответить, я что — то мычал и тянул время.
Мы обогнули музей Рублёва и спустились с горки к набережной. Никакого «Артплэя» ещё не было, был завод «Манометр» — его эмблема и большие часы находились на самом верху здания, на углу, который был ближе к железной дороге.
Мы прошлись по набережной до Таможенного моста, перешли две полосы дороги и стали взбираться вверх. Там росли деревья, кусты и была такая тропинка шириной где — то в пару метров между спуском с этого холма и забором завода «Кристалл». Какие — то овраги со следами костров, пустыми бутылками из — под дешёвого алкоголя, снова грязь, снова дерьмо, Яуза, шлюз, «Плутон», тень.
Мы остановились там, где я уже бывал раньше — несколько больших бетонных блоков стояли на насыпи, на них можно было сидеть и наблюдать за движением на набережной.
— Что, здесь?
— Не нравится?
— Наоборот, я подумала, что здесь будет в самый раз, хотя бы присесть можно, я ногу, кажется, натёрла.
Кей подобрала с земли какую — то газету — одну из немногих чистых — постелила на бетонный блок, села и стала расшнуровывать левый ботинок. Шнуровка длинная, от мыска почти до колена. Я помог ей снять обувь, достал влажную салфетку и аккуратно протёр рану на ноге.
Я держал её за пятку, она ворочалась, говорила, что щекотно, я обрабатывал рану, дул на неё, чтобы быстрее образовалась твёрдая корочка, разглядывал пальцы на её ноге, ногти, маленькие волоски, выдернуть бы их пинцетом, или быстро подпалить зажигалкой, когда она отвернётся, нет, будет вонь — от волос, от Кей, пятка грубая, окрасилась носками или ботинками, но нога не пахнет, ногти аккуратные, фаланги, косточки, белая кожа.
Кей снимает второй ботинок, открывает рюкзак и достаёт из него балетки.
— Как знала — взяла на всякий случай.
«Мы обязательно потанцуем. Веришь мне? Как только коленная чашка встанет на место, на своё изначальное место и перестанет болеть. Хрустит и перекатывается, как печёная картошка. Жжёт и раздражает, руки в мозолях, втягиваю живот и ложусь на кушетку. Правильно вправленная мысль бьёт как ток из розетки, возбуждает и побуждает на действия. Несу себя как могу, как эти ноги мне позволяют, скользят носки по гладкому полу и я всё — таки поскальзываюсь. Ты не умеешь ждать».
Я помогаю Кей с балетками, она встаёт, протягивает мне руку, я поднимаюсь и молчу. Ощущения — будто до сих пор держу её ногу, а не руку. Уголки её губ медленно опускаются. Мы удивлённо хлопаем ресницами как собачки, которые впервые видят друг друга. Она открывает рот, я вижу сначала верхние зубы, затем нижние, краешек языка, ранку на нём, Кей сильно дёргает меня за руку, мой взгляд срывается в сторону, туда, где висит ржавая эмблема завода «Манометр».
Party 2
— Эй, Пеликан!
Он бесился, когда мы так его называли. Он бросал всё и каждый раз объяснял нам, почему не надо его так называть. Для него это не было обидным или унизительным прозвищем, оно ему просто не нравилось по ряду причин. Когда мы познакомились — почти 20 лет назад — я этих причин не знал.
Мы вместе ходили в музыкальную школу. Сначала я ходил на уроки гитары. Ходил, когда действительно не мог избежать этого, но я старался, старался играть «как надо», старался разрабатывать короткие пухлые пальцы, чтобы лучше брать нужные аккорды. Тем не менее, получалось у меня всё хуже и хуже. Я видел, как играет на гитаре отец, как ему это доставляет удовольствие, он о пальцах вообще не думает и не смотрит на них. Но он не мог меня научить, потому что его хватало на то, чтобы продемонстрировать какие — то моменты, а на обучение — даже в течение пяти минут — его уже не хватало. Он злился, выворачивал руки себе и мне, хуярил по струнам как бешеный и в конце концов забирал у меня гитару. Он злился не на меня, а на себя, потому что умел, но не мог передать умение. Не мог пересадить мне свои руки, свой мозг, свой modus operandi.