— Чего встал? — говорю. — Иди!
И толкаю его со всей силы.
Марик падает на пустырь, разбивает в кровь колено, но не плачет. Сжимает кулачки и идет. А потом протягивает прут и тычет под горящие ветки, в самое сердце пламени, туда, где лежит патрон.
Ба-бах!
От костра остались одни воспоминания, горящие прутья разметало в стороны, и только черный дымок поднимается из середины кострища.
— Я говорил! — вопит Сашка, вскакивая. — Он настоящий!
И тут заорал Марик.
Он орет так, что его наверняка слышно даже в городе. Мы смотрим: чего он? А тот зажимает правую руку, с которой капает кровь: алые капли в серой пыли. На лице сквозь серый пепел видно что-то влажно-розовое. И ревет, ревет, воет… Я грубо:
— Дай посмотрю!
Раздергиваю ладони: Марик сопротивляется, но слабо. Только воет все громче — наверное, и правда больно. А на правой руке, той, что держала прут, вместо пальцев дергаются коротенькие обрубки: из красного кое-где выглядывает белая кость.
Меня стошнило прямо ему на ботинки. Стою, согнувшись пополам, бездумно уставившись на Марикову уродливую руку, он все не заткнется…
А Сашка рядом вдруг начинает хохотать.
— Смотрите, — выдавливает он сквозь смех. — Смотрите, малявке! пальцы! оторвало!
И ржет.
Хихикнул Леша. Слева сдавленно фыркнул Эдик. И по лесу, перекрывая крики маленького Марика, понеслась волна хохота: приминая к земле траву, ломая нижние ветки на деревьях, пачкая белые стволы черными костровыми подпалинами.
Я тоже засмеялся.
Чего ревешь-то, Марик?
А был еще другой мальчик! Этот, наоборот, худенький такой, бойкий. Его почему-то никто не любил. Вы с ним часто дрались, а остальные мальчики стояли кружком, кричали «бей его, Серега!», кидали в вас палками, подначивали. Так весело было! Он еще утонул в нашем пруду. Помнишь, какой он был синенький, когда его нашли?
Хочешь его повидать?
Иду по грязной тропинке к пруду, пинаю камешки, топчу ковер желтых листьев под ногами. Настроение — ни к черту! Где все, когда они так нужны? А еще друзья называются…
День был отвратительным с самого утра: моросил мелкий дождь, в школе ждали результаты контрольной по математике, которые я знал заранее. А после — неизбежная мамина выволочка.
Даже во сне что-то такое явилось.
Морщусь. Вспоминаю, как час назад рассказал маме про двойку, а она начала ругаться:
— Ты! Лентяй! Будешь таким же, как твой папа — и не говори тогда, что я не предупреждала!
А папа — легок на помине. Зашел в кухню, крякнул, обвел мутным взглядом стены, меня, маму. Махнул рукой и направился к холодильнику. Достал початую бутылку водки, налил, выпил и уполз к себе в норку, к телевизору и беспамятству. Это нормально, что жена на сына кричит, это она его воспитывает. В его-то годы таких лоботрясов не было.
Ненавижу их! Обоих!
Не помню, как я начал кричать на мать. Не помню, что именно я говорил. Помню только, как она размахнулась и влепила мне пощечину. Я охнул, прижал к щеке ладонь и смотрел на мать круглыми глазами, приоткрыв от неожиданности рот.
А потом:
— Ты мне не мать!
Рванул из кухни, прихватил по дороге куртку, сунул ноги в ботинки — и за дверь. Сюда, в рощи. К пруду. Дура! Не понимает, что я уже взрослый! Мне уже почти четырнадцать! А она — из-за какой-то двойки, которая ничего не значит!
Иду вот теперь, ботинки в грязи измазались — а значит, вечером скандал повторится. Да где хоть кто-нибудь, а?
Дошел.
Мне везет. Глеб — тот еще тупица, долговязый, ушастый. Учится, правда, хорошо, но в житейских делах — полный профан. Вот и сейчас: рыбу ловит. Под зонтиком. Какой клев в такую погоду, да еще в нашем пруду?
Вытягиваюсь в полный рост, чтобы казаться выше. Подхожу к нему:
— Сигаретки не найдется?
Он косится на меня и сквозь зубы:
— Не курю.
Я и так злой, а тут еще этот. Не курит он! Надо же, какой правильный! Бесит! Хлопаю его по затылку, и, пока олух оборачивается — медленно, недоумевая — выхватываю из его левой руки раскрытый зонтик, размахиваюсь и забрасываю почти на середину водоема. Иди, умник, поныряй!
Глеб роняет удочку, сжимает кулаки и идет на меня. Видимо, у него тоже сегодня неудачный день. Шутовски раскланиваюсь: в фильмах про французских мушкетеров подсмотрел. Расчет на то, что каланчу это окончательно взбесит, оправдался на все сто. Бросается на меня, как бык на тряпку, дубина. Драться он никогда не умел. Так что я уворачиваюсь, подставляю подножку, и Глеб валится в грязь.
Слышу голоса, оборачиваюсь: Сашка с Эдиком. Пришли-таки. Стоят, посмеиваются, сигаретку задымили одну на двоих. Ставки делают. Улыбаюсь: попал ты, умник, теперь!