Я не чувствую, что они настоящие.
Может быть, конечно, я неправильно чувствую. Я допускаю. Но, господи, как мне плохо, плохо мне, некому пожалеть, никого нет… вокруг…
Галка подтянула ноги к животу.
Кровать качнуло, матрас вдруг пророс травой, совсем рядом фыркнул конь. Нет, всхрапнул даже.
Галка обернулась.
Над знакомой полянкой летели листья — медного цвета лодочки с волнистыми краями. Бледное небо пенилось серыми облаками. Вдалеке посверкивала гроза.
Принца не было.
Хоть бы записку оставил, тоскливо подумалось Галке. Она обошла вокруг лысеющего дуба, нашла в траве старую подкову.
А кто храпел тогда? Или это гром?
От шагов, казалось, весь пейзаж потрескивает, подергивается, словно неважно прикрепленный задник, и того и гляди повалится, вздымая нарисованную пыль.
Ненастоящее.
Плюшевые холмики. Картонный пенек. На оборотной стороне устилающих землю листьев было написано: "Шен Де", "Лариса Дмитриевна", "мадам Сердюк".
От того, что и сюда прокрался обман, Галке сделалось так обидно, что она, запрокинув голову, зажмурилась и остановила сердце.
В темноте неподвижный комочек сердца, подождав, испуганно трепыхнулся, подавился секундами и вдруг застрочил, затарабанил, рассылая сигналы жизни — ды-ды-ды-ды.
Галка выдохнула.
Ну, хоть сердце не фальшивое. Стучит само по себе. Хоть командуй им, хоть не командуй — стучит. Значит, и она тоже — не фальшивая.
Но принц?
Утром Неземович прислал за ней автомобиль — блестящий, красный, только что из мойки "лэндровер" в "шашечках".
— Как это понимать?
В узкой гримерке раздраженному Шарыгину пришлось урезать жестикуляцию из опаски что-нибудь задеть. Поэтому движения его рук выходили короткие и незавершенные. Даже смешные. На старте объяснений он уже въехал локтем в зеркало. Хорошо, не разбил.
— Что случилось, Галочка? Что?
— Ничего, — сказала Галка.
Лицо Шарыгина выразило бурю эмоций.
Оно было разработанным, натренированным, и с легкостью показало Галке замешательство, обиду, обманутые ожидания и почти натуральное отчаяние.
Еще бы глаза тушью подвести.
— Ничего? — Голос Шарыгина поднялся на тон выше, рискуя дать петуха. — А там, на сцене — что было там?
Что было?
Галка могла бы ответить. Был прогон "Бесприданницы". Действие первое. Вожеватов, Кнуров, Гаврило. Лариса Дмитриевна в третьем и четвертом явлениях.
И она не выпадала, нет, она дышала ролью ("Я сейчас все за Волгу смотрела: как там хорошо, на той стороне!"), Карандышев-Песков ел ее глазами, с запинкой проговаривая собственные реплики, но чувствовалось, все ждут, с замиранием ждут какого-то события, и Неземович, застывший в кресле второго ряда черным гвоздем с серебристой насечкой, напряженно тянет к сцене ожидающее лицо, сатанински блестят очечки…
— Галка!
Шарыгин тряхнул ее, вцепившись в плечи крепкими пальцами. Он покраснел, что-то настоящее, не притворное проявилось в гримасе. Лоб под пыльной лампочкой светильника покрылся глазурью пота.
— Неужели ты ничего не понимаешь?!
— Я плохо играла? — спросила Галка.
— Хорошо! — наклонился Шарыгин. — Хорошо! Ты играла хорошо. Ты была органична. Но где? Черт возьми, где то, что было вчера?! Куда? Эта пыль… Китай…
Галка поморщилась — от губ летели капельки слюны.
— Тебе показалось.
— Мне? — Шарыгин, запрокинув голову, выдал "Ха-ха-ха!". — А остальным? Им тоже? — Он яростно посмотрел на Галку. — Им всем казалось одно и тоже. Сы-чу-ань! Вот что им казалось! Да так, что Костоглотов наш, Михаил Михайлович, до сих пор убежден в несуществующих декорациях. Визуализация, говорит, три-дэ. И ищет. Аппаратуру! А наш достославный режиссер периодически шпарит на мандаринском диалекте. Каково? Поэтому твоя игра…
— Алла Львовна мне хлопала, — твердо сказала Галка.
— Потому что она не видела репетиции накануне, — задышал совсем близко Шарыгин. От него все еще пахло вчарашней пьянкой. — Потому что дура. Потому что…
Он отступил, стесненно прошелся, хрустя ботинками по линолеуму, к дальней стенке, которую, впрочем, и дальней-то назвать было трудно — три шага, и вот она.
Щелкнул реквизит на вешалке.
— Ты пойми, — вновь наклонился Шарыгин к Галке, — все хотели совсем другого. От тебя! Ты видела Неземовича в конце?