— Вряд ли вы на него польститесь, — засмеялась Наташа. — Это ведь далеко не шедевр конструкторской мысли.
— А мне и не нужно шедевра. Стол ваш прельщает меня своей портативностью. Он ведь разбирается?
— Да, разбирается. Могу продемонстрировать... Помогите-ка мне, товарищ Яценко.
— Нет, нет, товарищ Яценко, — возразил Астахов. — Занимайтесь своим делом, я сам помогу Наташе.
Вместе с Наташей он быстро разобрал чертежный столик и внимательно осмотрел его детали. Все было естественно, очень просто и удобно.
— Отличный столик! — похвалил Астахов. — Надеюсь, вы дадите мне его чертеж?
— Да, конечно. Сегодня вечером сделаю.
Когда капитан Астахов попрощался, к Наташе подошел старший сержант Яценко и шепнул:
— Что-то уж очень стал интересоваться тобой капитан... Ему этот столик нужен, как мне бальное платье. Не собирается ли он за тобой ухаживать?
— Ну, что ты, Остап, чушь какую-то мелешь! — недовольно возразила Наташа и вдруг со страхом почувствовала, что краснеет.
Вечером, когда Астахов, по заданию генерала Погодина, выехал в штаб фронта, все основные дороги были забиты артиллерией, танками и пехотой. Под прикрытием ночи в район предстоящих крупных операций стягивались войска. Спокойные, почти безлюдные днем дороги ожили.
Мощный шум моторов, лязг металла, ржание лошадей, человеческие голоса все слилось теперь в сплошной глухой шум.
Астахов всегда любил наблюдать эти ночные передвижения войск, полные затаенной могучей силы. Люди, моторы, орудия — все тут было подчинено единой непреклонной воле. Ею все соединялось, все цементировалось, все направлялось в одну точку. И даже тогда, когда танкисты шли в пункт А, артиллеристы — в пункт Б, а пехота — в пункт В, все они шли к одной общей цели.
Проникнутые той чудодейственной силой, которая в военных приказах именовалась волей к победе, советские войска неутомимо шли, ехали, плыли и летели, вытаскивая из непролазной грязи машины, биением собственного сердца оживляя заглохшие моторы.
Машина Астахова лавировала между танковыми громадами, всползала на крутые подъемы, увиливала от страшных гусеничных тягачей и самоходок, осторожно огибала неутомимую, всюду поспевающую пехоту.
Астахов знал, что вся эта кипучая, напряженная ночная жизнь прекратится с первыми лучами рассвета. Неумолимые регулировщики перечеркнут дороги шлагбаумами и без специального пропуска не выпустят за их пределы ни одной машины, ни одной живой души. Все уйдет тогда в лес, обрастет искусственными насаждениями, зароется в землю. Заботливые руки укроют густыми ветвями стволы орудий, составят в козлы винтовки, освободят от седел коней. Остынут в густой тени деревьев горячие тела машин. На траве, на шинелях, на плащ-накидках разлягутся уставшие люди. Все заснет, притаится от хищного взгляда воздушной разведки противника, и все внешне будет казаться спокойным, неизменным, ничем не угрожающим.
А где-то там, на других участках, откуда ушли уже многие части, где все перешло к жесткой обороне, саперы станут имитировать оживление. По ночам будут загораться многочисленные костры, грохотать моторы грузовиков со снятыми глушителями, а днем будут перетаскиваться на просматриваемых участках фронта макеты танков и артиллерийских орудий.
Астахов хорошо знал всю эту многообразную военную хитрость, неистощимую выдумку и напряженную, никогда не прекращающуюся деятельность. Он любил эту тяжелую, суровую, полную опасности жизнь, требующую хороших мускулов, выдержки, мужества и ума. Здесь не было ни дня, ни ночи, тут были лишь двадцать четыре часа. Одинаково заполненные напряженной деятельностью. Здесь не было скидок на времена года, хотя и тут совершался их неизменный круговорот. Весна с ее паводками и половодьями, лето с жарой и засухой, осень с дождями, зима с морозами и снежными заносами — ничто не могло сломить волю советских воинов.
Любовь к Родине и лютая ненависть к врагам делали их неутомимыми.
Астахов знал, что спустя еще несколько дней советские войска придут в район сосредоточения и станут занимать исходные позиции. На них будут падать снаряды и бомбы противника, но вновь прибывшие части ничем не выдадут своего присутствия, не ответят на выстрелы, не обстреляют самолеты: противник до конца, до грозного сигнала атаки, должен считать, что имеет дело только с прежними частями.
Но когда вылезут на передний край саперы и, делая вид, что минируют свои подступы, на самом деле станут проделывать проходы в минных полях для готовящихся ринуться вперед войск, когда в ночь перед наступлением поползут они к минным полям противника и, распластавшись под мигающим, недоверчивым оком ракеты, будут затем в непроглядной мгле снимать вражеские мины, — тогда все вылезет из-под земли, застынет в напряженном ожидании.
Зная эту почти титаническую работу по подготовке к наступлению, все сложнейшие этапы ее, Астахов мучительно остро сознавал свою ответственность, ибо не только его начальники, но и он лично должен был обеспечить сохранение тайны оперативных замыслов советского командования, не допустить проникновения сведений об этих замыслах к противнику. Он гордился этой ответственностью и был глубоко убежден, что именно в этой борьбе за сохранение военной тайны было его настоящее призвание, требующее предельного напряжения ума и чувств.
Астахов возвратился в штаб армии на следующий день утром. Капитан не сомкнул глаз всю ночь, и, хотя генерал отпустил его отдохнуть до обеда, он и не думал ложиться спать. Перекусив наскоро, капитан поспешил в штаб инженерных войск за чертежом, который должна была приготовить для него Кедрова.
Астахов застал ее в штабе одну. Офицеры ушли на совещание к начальнику штаба, и даже Яценко вышел куда-то.
— Приветствую вас, Наташа! — улыбнулся ей капитан. — Надеюсь, вы сдержали обещание?
— Да, конечно, товарищ капитан. Чертеж был готов еще вчера вечером.
Кедрова протянула Астахову лист плотной бумаги, на котором был очень тщательно исполненный чертеж.
— Вот, пожалуйста, — сказала она.
— Спасибо, спасибо! — Астахов с удовольствием пожал Наташину руку, показавшуюся ему очень холодной.
— Почему вы так подозрительно смотрите на меня, товарищ капитан? — спросила Наташа, смущенная не столько этим пожатием, сколько пристальным взглядом Астахова.
— Меня глаза ваши удивляют. Но не смущайтесь, это не в порядке комплимента — я не специалист по этой части... У вас просто очень усталые глаза.
— Вы, кажется, второй раз уже об этом говорите... У меня в самом деле переутомлены глаза. И это все от лампочки, наверно. — Наташа указала на висящую над чертежным столом лампочку.
— Что же, она очень тусклая или слишком яркая? — спросил Астахов.
— Исключительно яркая. От этого и болят у меня глаза. Я ведь больше ночами работаю...
Поговорив с Наташей еще немного, Астахов попрощался. Неподалеку от своего дома он встретил лейтенанта Ершова и приказал ему поинтересоваться электриком штаба инженерных войск.
Возвратившись к себе, капитан с удивлением увидел за своим столом генерала Погодина. Генерал сидел без шинели и, судя по окуркам в пепельнице, был здесь уже давно. Перед ним лежала его рабочая папка с документами.
— Вот пришел вас проведать, — пошутил он. — Интересуюсь вашими бытовыми условиями. Что же вы стоите? Раздевайтесь, вы у себя дома, и прошу присаживаться.
Капитан Астахов быстро разделся и сел против Погодина. Генерал бросил в пепельницу окурок и продолжал:
— У меня начальство из штаба фронта, сам Лаврецкий. Работает в моем кабинете, а я до вечера займу вашу избушку... Ну, что у вас нового?
— Кажется, обнаружилось еще одно звено этого таинственного круга, — отвечал Астахов. — Я начинаю догадываться об одном пункте, казавшемся мне неясным...
— О каком же? — нетерпеливо спросил генерал.
— Мне было совершенно непонятно, каким образом ночью, без магния, в столь сложной обстановке можно было производить почти мгновенную съемку в штабе инженерных войск...