Пахнуло в лицо знакомым запахом. Прислонился к косяку и закрыл глаза. Промаячило крупное нинкино лицо с глазами тревожными и горячими. В груди мягко оплывать стало, выдохнул с болезненным стоном всю накинь последних дней.
— А здорово вас разбирает, молодой человек.
Григорий отскочил от косяка, будто кто в бок кулакам ткнул. Екнуло в груди.
— Кто это? Кто здесь?
— А это, извините, я.
Вгляделся Григорий в полутьму и увидел на нинкиной кровати растянувшуюся груду пестрого тряпья, увидел босые, невероятно грязные ноги и лукавые наглые глаза на отекшем красном лице.
— Вы не из актеров, случаем, будете, молодой человек? Очень сильно вы эту разлуку изображали сейчас.
Григорий затрясся, побледнел и, бросившись к кровати, ударил лежавшего человека по груди.
— Ты… негодяй! Как ты сюда забрался?
Человек равнодушно почесался.
— А вы, того-этого, не серчайте, а то ведь я тоже серчать начну. А сюда я, извините, не забрался, а с разрешения барышни пришел. Они меня грамоте обучают и урок задали, а сами уехавши. Заказали урок выучить да за комнатой доглядеть. А то тут всякие шляются, мало ли что.
Последние слова выговорил, явно подозрительно осматривая Григория. Потом вдруг лукаво подмигнул:
— А вы, случаем, не жених ли ейный будете?
Григорий, разом осевший, посмотрел на бродягу, в вдруг неодолимая потребность хоть раз, хоть случайно, хоть в чьих-нибудь глазах стать близким Нинке толкнула его на ложь.
— Да, жених.
Лежавший на кровати сочувственно покачал головой.
— Угу! Видать сокола по полету, добра молодца по соплям. Ну, значит, вас приказано пущать.
Лицо Григория залилось радостным возбуждением.
— Меня! Она велела меня пускать!?. Она, может быть, письмо оставила мне? А?
Бродяга покачал головой.
— Насчет письма сомнительно, а что пущать — это приказано.
Он окинул быстрым испытующим взглядом высохшую, согнутую фигуру Григория и добавил:
— И о здоровье справляться приказано, как там кишки и прочие потроха.
У Григория сладко ёкнуло сердце. Он почти ласково взглянул на бродягу. Тот широко зевнул и сел на кровати.
— Курить страсть как охота.
Григорий засуетился, вытащил пачку «Сафо» — сунул вперед:
— Пожалуйста.
Закурили.
— Скажите, как нас… зовут, товарищ?
Бродяга поболтал голыми ногами, выпустил густое облако дыма.
— Зовут-то, а леший его знает, забыл. Не упомнишь всех имен. Будто что Андрей последний раз звали, а может Егорка, из головы выскочило. Стой… стой, не Мотькой ли звали, и то… Мотькой. Ну, ин быть по сему. Мотькой, ваше благородие.
— Почему «ваше благородие»?
— А как же!? Батюшка-то у вас пышный был. Чуть не превосходительство. Да и вы бы по той дорожке пошли, кабы не заварилась на Руси святой каша.
— Откуда ты знаешь, кто я и кто мой отец?
— Ох-хо! Кто же в городе их благородия — полковника Светлова — не знал! А я в особенности знакомство приятное с ним имел. Нрава был крутого, царство ему небесное. Раз на параде барабаном двинул, чуть в покойницкий чин не произвел разом. Три недельки с боку на бок на больничной койке поворачивался. После я как-то даже скус к службе солдатской и ко всему потерял и в скорости же утек из казармы на волю. Вот так с той поры и мотаюсь. Спасибо папаше вашему — жисть мне устроил.
Мотька хрипло рассмеялся, и зубы его как-то по-волчьи оскалились. Григорию показалось на мгновение, что Мотька бросится на него и укусит этими самыми клыками. Он испугался и неспокойно поёжился. Но Мотька остался на месте и продолжал, сплюнув Григорию под ноги:
— Эх, мать честная! Старину вспомнил не к месту. Да. А как посмотрю я на вас — вылитый папаша, только дородства нет.
Голову на бок свернул Мотька, сощурил левый глаз.
— Да, Светлов, Светлов как есть. И даже из-под комсомольской шкурки выглядывает очень существенно… Какую там шкурку ни одевай, кровь-то горячая, полковничья, она брызнет из-под нее в свое время. До случая все, до случая.
Григорий вскочил. Слова Мотьки бесили его и вместе с тем будили что-то непобедимо приятное.
— Болтаешь, дурак… чорт его знает что… — злобно крикнул он и подошел к двери. Перед дверью остановился, вернулся мыслью к дорогому; мягко проплыл нинкин образ. Оглядел комнату взором печальным, но успокоенным. Подавил вздох и распахнул дверь. На пороге остановил его голос из угла:
— Что-то я еще сказать хотел вам, гражданин. Этого… как его… барышня-то, извините, пущать вас не велела и о потрохах ваших справляться не наказывала. Это я все своим умом дошел. Наврал, попросту говоря, для завлечения. Так-то одному скука, боялся, как бы раньше времени не ушли. А по совести-то я думаю, девка плюет на вашу личность. И не жених вы ейный, а мразь дорожная.