Юлочка вспыхивала:
— Какой ты, однако, неповоротливый. И как трудно тебе привить человеческие привычки. Дикое, упрямое нежелание отказаться от этой корзинки под кроватью с двумя грязными стаканами. Какой-то фетишизм, преклонение перед грязью и неряшеством, бравирование этим, чуть не частица партийной программы — так это органически и прочно. А если хочешь знать, это косность, самая настоящая косность, рутина лени и инертности. Сам ты вытравляешь из умов своих комсомольцев все остатки рутины и сам же никак не можешь отказаться от своего собственного привычного кривоглазия и неряшества. О политпросвете печетесь, а сами практикуете у себя под носом самое грязное, ленивое и непотребное рутинерство.
Джега глядел во все глаза, и утолки его глаз лучились.
— А молодец! Здорово, ей-ей, здорово, Юлка! Как будет нужда в агитаторе — первую твою кандидатуру выставлю. Помереть на этом месте! Поменьше только этих тонких слов, и прямо первейший агитатор. Пороху прямо сколько надо, и этак от души, убедительно. Молодца-а-а!
Потом, оставив шутливый тон, сказал серьезно:
— Слушай, Юлка. А что бы тебе в самом деле к делу приспособиться? Могла бы пользу принести. В библиотеке что ли на первый случай поработала бы?
Юлочка отвечала:
— Самому укрепиться надо, свое сделать, себя воспитать, а потом за общественное браться.
— А не наоборот ли? Свое-то успеется. А не успеется — тоже не беда.
— Нет. Не верю, чтобы стоило, и от личного никогда не откажусь.
Сверкая глазами, Джега сердито по столу кулаком брякал:
— Нет, это ты брось.
Юлочка остановилась перед ним. Стала в позу, кулачком по столу стукнула, передразнила:
— «Нет, это ты брось»!
Вдруг прямо с разлета к нему на шею.
— У-у, грозный муж. Кулаком по столу стучит. Того и глядя прибьет жену. Прибьешь? А?
Елозила на его широкой груди. Заглядывала в глаза. А у самой уж глаза синей мутью наливались и тело, переставшее быть девичьим и зажженное огнем джегиным, вилось упругое и жаркое. Странно возбуждала ее сила Джеги, и удар по столу кулаком властный, как окрик, как удар кнута по телу, заставлял ее сладко дрожать и голову непонятно кружил.
Так часто сидели они друг против друга, копя любовное бешенство. Разговаривали и спорили, пока не бросало их неудержимо в объятия друг другу. Разные слова, разные мысли только и закипали затем, чтобы соединить их накрепко, разных и влекущих друг друга неудержимо — чудно было это и непонятно.
Долго Юлочка лежала после нежданных, порывистых ласк, закрыв глаза, и будто спала или бредила. Но не спала и не бредила Юлочка, просто ловила сладкие судороги и переливчатые токи, бродившие еще в теле после яростной и неудержимой джегиной ласки.
А он садился вновь да работу, весь собранный как улитка в раковине, и долго горбился над столом, внимательный и неподвижный. И уж больше в тот вечер никогда не спорил с Юлочкой, что бы она ни говорила. Если ласкалась, тихая и будто умытая нежностью, тихонько, искоса усмехался, но молчал.
Между тем все чаще в темной передней ждали прихода Джеги водопроводчик, монтер или мебельщик. По очереди просительно или хмуро говорили о деньгах. Джега почесывал затылок, смущенно улыбаясь отшучивался и чертыхался.
Но деньги нужно было платить.
Он бросался к Юлочке:
— Юлочка, попридержись ты там как-нибудь с ремонтом. Денег нет. И чорт его знает, откуда взять.
— Я делаю только необходимое, — отвечала Юлочка. — Поверь мне, Джега милый. Ну, как же иначе? Посредине бросить? Начали, надо же кончать. Надо было прежде думать.
— Эх, мать честная! У Семенова что ли стрельнуть? Кажись, всем, кроме клубного самовара, должен. Вот канитель!
— Ну что же делать? Как-нибудь!
Замолкала, будто тая что-то, пока не выговорила однажды:
— Ты столько работаешь… что мог бы хотя партмаксимум получать. Прямо стыдно, что, нагружая на тебя столько ответственной работы, они оплачивают тебя как рядового работника.
Правда, до сих пор Джега получал необычно мало по своей работе. Но раньше этого не замечал и никогда не думал об этом. Теперь, когда Юлочка заговорила, он только отмахнулся сердито:
— Получаю сколько полагается отсекру, не больше, не меньше. Но Юлочка свое гнула:
— В том-то и дело, что не больше, а дела ты делаешь в три рада больше, чем полагается, чем делают обычно занимающие твою должность. Ты отлично знаешь, что ты не только отсекр, не только работник у себя в коллективе. Тебя знают в городе и знают, какую ты партийную и общественную работу несешь.