Но однажды глухой ночью увидел Гришка над собой два блестящих глаза.
— Аль не спитца, ваше благородие?
Было что-то в лице Мотьки, от чего отшатнулся Гришка в ужасе. Он натянул на себя одеяло и спросил с тоскливой дрожью в голосе:
— Что тебе нужно?
Лицо Мотьки исказила злая улыбка.
— А вот чевой-то и мне не спитца. Хочу я малость поговорить с вашим благородием об одном дельце.
Мотька быстрым движением спустил ноги и спрыгнул на тришкину койку. Гришка шарахнулся в сторону, но уперся в стену и, дрожа всем телом, смотрел в склоненное над ним мотькино лицо. Он знал, что должно произойти что-то страшное, что это страшное он предчувствовал с той самой минуты, как увидел Мотьку в тюрьме. Теперь оно приближалось, оно смотрело на него из налитых ненавистью мотькиных глаз, из перекошенного в страшной улыбке рта. Вот задвигался этот рот, и тихий, вздрагивающий шопот наполнил его уши. Мотька заговорил. Что он говорил в эту ночь, сидя скорчившись на гришкиной койке, никто, кроме самого Гришки, не знал, но и тот рассказать об этом не смог бы, так как на-утро в беспамятстве его стащили в исправдомский лазарет.
У него открылась белая горячка. Гришка рвался с постели и вопил дико и отрывисто, по-волчьи. Так продолжалось четыре дня. Потом затих. Пролежал сутки бед движения. Смерть отошла от постели. Жизнь со смутным, нерадостным вздохом вернулась и начала нехотя наполнять остатки гришкиного тела обычными желаниями и потребностями. До этого единственным желанием вздыбившегося судорогой тела его было не сгореть в охватившем его огне. Но это прошло, и снова явились более мелкие желания двигаться, есть, дышать, глядеть, существовать… даже ничего не делать, только существовать.
Почему он так упорно сопротивлялся смерти? Почему в самые отчаянные минуты, когда все в нем пылало и хрипело, выло и кувыркалось, он, бившийся в адских корчах, выплеснувший все за край сознания, не забывал одного, цепляясь из последних сил за одну единственную мысль.
«Только бы не умереть! Нельзя умереть! Нельзя умереть»! Он кричал это в лицо подходившим санитарам, он повторял это в бреду. Подергиваясь, подпрыгивая, трясясь в лихорадке, с помутившимися глазами и горячечным румянцем, он выкрикивал без конца:
«Нельзя умереть…»
И он не умер. Он не мог умереть, не решив той загадки, над которой бился он последние месяцы и которая не могла, не должна была остаться нерешенной. Задача эта была: убил он или не убил?
Началось с той минуты, когда его взяли в постели люди, пришедшие с его окровавленной шапкой. А может быть это началось еще раньше, с той минуты, как он проснулся тогда утром и, лежа в постели, старался вспомнить, что он делал за время, прошедшее между тем, как он вышел из трактира, и тем, как проснулся утром у себя в постели.
Эта дыра заполнилась страшной картиной, когда ему в глаза бросились кровавые пятна на его шапке, заполнились трупом, ее трупом. Это было все, это был конец. Гришка покончил с собой. Он потерял себя. Он медленно умирал. И это не было слишком тяжело. Он и чувствовал, как медленно угасала в нем жизнь, как застилалось смертельным туманным пологом тупевшее сознание, как холодно и безразлично ворочалось сердце, повинующееся еще скучным законам биения, но постепенно затихающее в своем горячем беге.
Он ел все меньше и меньше; временами нападали на него часы совершенного забытья, сонливости, когда все улетучивалось из него и он оставался сидеть на койке пустой, совершенно пустой, как яйцо, из которого сквозь проколотое булавкой отверстие выпустили все содержимое. Иной раз застигала его эта пустота на ходу, когда метался он из угла в угол в тесной камере. Не переставая ходить, он вдруг переставал чувствовать себя. Его, его самого не было в окружающем. Он терял себя.
Но это блаженное умирание было нарушено Мотькой. Он вторгся в затухающий мир Гришки. Что занесло его туда? Случай или ненависть, взглянувшая тогда ночью из глаз его страшным призраком? Случайно или по злобному расчету сеял он смятение и муку в больном, надломленном и умирающем сознании Гришки, бередил его напоминанием об умершей, закинул ядовитое зерно сомнения в своей виновности, преследовал его картинами, сладострастными и страшными?
И вот он зажегся одним бешеным желанием разрешить проклятую загадку — убил или не убил.
Гришка, умиравший медленно и тихо, с муками и страданием, стал бороться со смертью.
«Нельзя умереть… нельзя умереть».
Он не мог, не имел права умереть, пока не выяснит, действительно ли он потерял право на жизнь, действительно ли он убийца Нины. Мог ли сделать это он — Григорий Светлов?