Еленка, метавшаяся на постели, смотрела на мир уже невидящими глазами, но в те короткие мгновения, когда пелена спадала с ее потухающих зрачков, она смотрела на склоняющегося к ней Заклепку таким же замирающе сладостным взглядом, каким Заклепка смотрел на нее. Маска злобы и ненависти спадала с ее обезображенного болезнью лица, и казалось, будто оно не так уж безобразно. Из-под век их, сквозь грязь и незадачливость судьбы, просачивалась чистыми каплями человечья любовь. Она могла даже отвратительные останки Еленки Чумовой зажечь теплым человечьим огоньком и вселить в красавца Заклепку желание ранить себя за право остаться вдыхать запах ее тления.
Последним актом этой драмы была необычайная смерть Еленки. Заклепка говорил с докторами, приходившими навещать больных, говорил подолгу, изучил ее болезнь вместе с ними и был осведомлен о часе ее смерти не меньше врачей. И вот, когда всего несколько часов или несколько дней отделяло Еленку Чумовую от ее естественного конца, Заклепка украл из перевязочной докторский ланцет и одним ударом в грудь прикончил свою подругу.
Зачем он сделал это? Хотел ли он Еленку избавить от мучений последней агонии или, может быть, она сама в минуты просветления просила сделать это? Может быть, он не хотел отдавать любимого тела в руки отвратительной смерти и хотел сам прервать дорогую жизнь. Может быть, они уговорились раньше. Трудно было понять это. Но, не понимая, никто не осуждал этого убийства. Никто из собравшихся вокруг убитой не произнес ни слова осуждения.
Все стояли молча над трагической группой. Еленка лежала на кровати, раскинув руки, с блестящим ланцетом, торчавшим из-под ее смуглой груди, в измятой и сбившейся вниз рубашке. Заклепка стоял перед ней на коленях и, не отрываясь., выкатившимися бараньими глазами смотрел в безобразное лицо Еленки. Едва ли он видел ее лицо, а если и видел, то казалось оно ему, наверное, совсем другим, чем было на самом деле. Голова Заклепки раскачивалась, и плечи его судорожно вздрагивали, будто он никак не мог согреться. Среди зрителей был и Гришка. Он вместе с другими прибежал на отчаянные призывы сиделок, вместе с другими смотрел на распростертую Еленку и припавшего к ней Заклепку. Но для него все это имело особенное значение. Это он понял с первого взгляда, как только увидел дрожавший в ране ланцет. Вся худая костлявая фигура его подпрыгнула в судороге, потом заколебалась, и колени его поползли в разные стороны. Григорий смотрел на распростертое перед ним тело, на обнаженную грудь, на торчащий кверху ланцет, на человека у кровати, и в его потускневшем сознании вставала картина, подобная этой, но с другими действующими лицами.
В одно мгновение зияющий провал в его памяти был заполнен: он увидел все так ясно, как будто это происходило вчера, как будто это происходило минуту назад, перед тем как он вбежал в эту комнату, как будто это происходит сейчас.
Он увидел блестящий квадрат окна, залитый лунным светом, увидел человека, который подходит к окну. Он видит ясно этого человека. Этот человек без шапки. Вот он открывает незапертое окно, влезает в него. Он в комнате, он делает три шага вглубь и останавливается. Перед ним лежит женщина, вот точно так, как лежит Еленка. Рубашка стянута, грудь обнажена, и в груди торчит нож. Она неподвижна, она убита, уже убита до него. Он не плачет, он шатается как пьяный, он в самом деле пьян. Он, кажется, падает. А потом человек уходит. Он плохо понимает то, что он видал, а может быть он верно понял то, что он увидел, и потому ушел. Он бредет, шатаясь, по улице, освещенный серебристым мерцающим лунным светом. Он останавливается и подымает лицо вверх, навстречу серебряному холодному свету, — и он узнает это освещенное луной лицо. Это Гришка это он сам.
Все это промелькнуло в один миг, но этого времени было достаточно, чтобы Гришка успел сунуться в искрящийся, звенящий омут радости, снова вынырнуть оттуда и снова погрузиться к закричать на всю палату истерично и заливисто:
— Я не убил, я не убил!
Все обернулись. Кто-то бросил равнодушно:
— А, это Гришка полоумный из двенадцатой.
Не обернулся один розовощекий качающийся Заклепка. Он прислушался к Гришкиному воплю, почуя в нем что-то созвучное тому, что мучительна кричало в нем, и медленно тихо проговорил:
— Я убил, я убил Олёнку.
Гришка не слышал. Он опустился сперва на соседнюю койку и с минуту сидел, переживая свое новое рождение. Он избавился, наконец, от этого кошмара, толкающего его к безумию, он снова родился. Гришка встал с койки и, вытянувшись, крупным, уверенным шагом вышел из палаты. На ходу он медленно оглядывался; предметы вокруг него очертились четко и незнакомо. Он удивился, что раньше не замечал их. Окружающая пустота наливалась жизнью, и он улыбнулся полной сиделке, бежавшей в смятении вдоль по лазаретному коридору.