— Я с тобой парой слов о твоей работе перекинуться хотел. Ты знаешь, что такое сейчас на твоем заводе отсекр? Разве тебе нужно объяснять, как важно для нас на четырехтысячном Судоремонтном иметь бодрое, хорошее большевистское настроение? Разве ты сам ослеп или оглушило тебя что?
Взгляд Семенова Джега выдержал. Слова его выдержал. Оправил куртку. Глухо ответил:
— Ладно, знаю, понимаю. Обойдется, не замай только пока.
И пошел прочь. Семенов перевел глаза на его спину, и только когда дверь готова была захлопнуться за широкой спиной, сжатые губы разжались и негромко окликнули уходившего. Джега остановился и повернул лицо, не выпуская ручки дверей.
— Постой, забыл я тебе оказать: ты назначен общественным обвинителем по делу Светлова. Гневашева ведь у тебя работала.
Джега повернул дверную ручку раз вперед, раз назад. Потом повернулся спиной, уронил — еще раз:
— Ладно.
И вышел, не оборачиваясь.
Стало тихо. Потом Петька поднял медленно голову от стола и повернул ее к окну.
— Слышишь ты! Надо другого назначить. Он женат на единоутробной сестре евонной. А кроме всего прочего, развинчены у него кое-где гайки, дай подвинтиться парню.
— Знаю. Потому и назначил.
— Ну, а коли знаешь, так чего ломишь? Смотри, больно крепко завернул.
Семенов бросил в угол тлеющий окурок.
— Больной зуб надо рвать с корнем.
Больной зуб — Джега действительно чувствовал, как что-то больное вызревает в нем. Набросился на работу, повторяя про себя:
— Ладно.
— Ладно.
— Я вам покажу.
Три дня круто и буйно вздымалось рабочее тесто, а на четвертый скисло. На четвертый вечер осекся, осел Джега на полном ходу. Занесло в грудь собачью скулящую тоску. Смутилось, замешалось все ощутимое, сбилось в ком, скучный и досадный. Нахмурясь, стал бросать газеты со стола в портфель.
На улице холодок за уши щипнул, пробежал по спине, встряхнул голову, подбросил кверху. Подумалось: «Чорт, работа, что ли, скучная? Дело бы, настоящее дело!»
Но тут же вспомнил: когда брался за коллектив, дело казалось горячим, настоящим, увлекательным.
Пожал плечами:
«Что же, вырос, значит».
И опять перебил себя насмешливо и зло:
«Вырос… только в какую сторону?»
Назойливо лезли в голову докучливые, путанные мысли, и стихли. Осели они только тогда, когда легли теплые губы на вздрагивающие глазницы и под ладонями зашуршала нежная персиковая кожа.
— Ух ты, работничек. Устал. Последние дни заработался совсем. Нельзя же так, глупый. Чего ради надрываться? Ну, давай, давай скорее, раздевайся. Ужинать будем.
Закружилась.
— Кончено. Ты арестован. Сегодня не выпущу больше никуда.
Прянула на грудь и запела вздрагивая:
— Серьезно, милый, три вечера тебя нет. Я одна. Нехорошо. Тоскливо.
— А ты бы плясала, вот и весело было бы.
Схватил в охапку. Где-то за плечами грохнули докучливые, тяжелые мысли, и грудь с болью выдохнула:
— Юлка, Юлка, радость ты моя, что я с тобой делать буду? Куда я с тобой?
— А разве я не нужна? Так выбрось в окошко.
Обвила руками шею, всем телом приросла. Шагнул с ней к окну, глянул вниз на мостовую. Дрожь прошла по телу снизу вверх, загривок затрепетал, как будто живой звереныш завозился там.
Отпрянул назад, не выпуская Юлочки.
Но не упала бы Юлочка, если бы и выпустил ее Джега из рук. Всем телом приросла она, закрыв глаза, к груди его. Не открывая глаз, протянула ему губы, и с тихим стоном впился он губами и зубами в сладковатое мясо их.
Потом весь вечер был ласковым и мягким как никогда. Качался в мерной колыбели ее речи, и не хотелось ничего, что за этой сладкотекущей струей.
Поздно, совсем поздно, глядя на разбушевавшуюся непогодь за окном, слушая ветреное ворчанье в трубе, почувствовал тепло вокруг себя, как свое собственное тепло, отделенное от того, что билось в ветре и завывало там. И себя и Юлочку ощутил как что-то особое, отделенное от всего.
Повернулся от окна, окунулся в тепло комнатное, свое тепло, глубоко запустил руки в карманы и шагнул в комнату, где Юлочка заплетала на ночь светлые пряди волос.
А люди за окном, от которых отвернулся Джега, тоже спешили каждый к своему теплу. Они пробегали мимо освещенных окон, и чужой свет падал на их поднятые воротники. Один Степа, наперекор всем, шагал в этот вечер по холодным улицам, неся в себе тепло для всех. Наполнявшую его радость он готов был передать любому из встречных, и каждый огонек в окне был родным. Степа верил, что там, за стенами, живут и радуются люди такие же радостные, как он, Степа Печерский, идущий из родильного дома имени Антипова. Склонив голову и глядя на белую дорогу, он видел в то же время перед собой маленькое сморщенное личико Плехана и сияющее, какое-то необыкновенно чистое, лицо Женьки. Степа сдернул шапку и, подняв вверх лицо, посмотрел в далекую звездную синеву. Он знал, знал, что в это же время женькины глаза обращены туда же, и он не ошибался. Лежа на больничной койке, Женька закинула глаза в морозную синь за окном.