— Хороший мой… — прошептала она, чувствуя влагу на ресницах.
Дрожащими руками Юлочка вложила записку обратно в конверт, выбежала в переднюю и, накинув шубку, вылетела на морозную улицу. Через десять минут она разыскала в райкоме товарища Семенова. Он сидел один в пустой громадной комнате за старым столом с облупленной настольной лампой. Юлочка боязливо подошла к столу. Он взял из ее рук конверт, пробежал записку, еще раз промчался одним махом от начала до конца.
«Расклеился… Болен… Завтра выступить в суде не могу.
Джега».
«Что будет?» — думала трепетавшая Юлочка, следя за Семеновым.
Ничего не было.
Семенов положил записку поверх бумаг, лежавших на столе, и сказал спокойно:
— Хорошо.
Юлочка повернулась и пошла. Если бы она не знала, что сзади стоит незнакомый человек, она побежала бы. Чувство необычайной легкости охватило ее всю с ног до головы. Походка сделалась удивительно легкой, грудь дышала свободно, и воздух казался опьяняющим. Она спешила как могла, чтобы прийти домой раньше, чем вернется Джега, и приготовиться к его встрече. Через две минуты после Юлочки из райкома вышел Семенов. Он шел своей обычной неповоротливой походкой, но на лбу его сегодня легла лишняя против обычного морщинка. Он пересек пустынную площадь и, завернув за угол, вошел в ворота одноэтажного домика.
— Здесь живет товарищ Чубаров?
— Здесь, здесь. Проходите. Вот тут первая дверь налево.
В петькиной комнате плавал необычайной густоты табачный дым. Хозяин сидел за столом взъерошенный, окруженный неисчислимым количеством окурков, и писал. Рука его, вооруженная карандашом, безостановочно бегала по белому листу бумаги. Он едва взглянул на вошедшего, бросил — «сейчас» и продолжал писать. Только тогда, когда лист был исписан до отказу, Петька шумно откинулся и потянулся так, что крупный костяк его захрустел на всю комнату.
— Каким ветром и за какой нуждой? — спросил он Семенова, закуривая новую папиросу. Семенов дал ему прикурить, притушил аккуратно свою папиросу и негромко сказал:
— Джега отказался от обвинения. Тебе придется взять это на себя.
Петька положил широкую ладонь на грудку исписанной бумаги.
— Готово.
— Что готово?
— Общественное обвинение готово.
Брови Семенова поднялись кверху.
— Скажи, пожалуйста, какая предусмотрительность!
Петька конфузливо почесал затылок.
— Признаться тебе, у меня и речь прокурора написана.
— Речь прокурора?
— Да, и защитника.
Семенов удивлялся все больше, а Петька объяснял, несколько смущаясь, но не без гордости.
— Я, понимаешь ли, интересовался этим делом принципиально. С самого начала я видел в нем куда большее, чем простое убийство. Я развернул самостоятельный розыск, и теперь я знаю это дело так, как не знает его ни следователь, ни прокурор, ни сами обвиняемые (я говорю обвиняемые, а не обвиняемый, я имею на то основание). Чтобы привести все это в порядок, я выписал все, что ты тут видишь на столе, — все эти речи и все такое.
— У тебя, может быть, и приговор тоже написан? — улыбнулся Семенов.
— Нет, нет, — ответил без запивки Петька. — Приговор будет готов только через час.
Семенов положил свою небольшую сухую руку на Петькину лапу.
— Значит, завтра ты выступишь в суде?
Петька не ответил. Он глянул навстречу немигающему пристальному взору Семенова и вдруг выпалил:
— Ты, Семенов, здорово запарываешь по отношению к Джеге. Ты его не понимаешь ни на полпальца.
Семенов встал. Он застегнул верхнюю пуговицу пальто и, взяв портфель, тряхнул им перед петькиным носом.
— Хоть ты и знаешь все дело на-ять, но я думаю тебя ждут завтра некоторые неожиданности. После суда мы с тобой поговорим. Пока прощевай! Советую тебе отоспаться как следует.
На другой день здание городского театра, где происходил показательный суд, не могло вместить всех желающих, и большая толпа стояла на улице. В самом театральном зале не то что яблоку — зерну яблочному упасть было негде. Ни один гастролер не собирал столько публики, сколько собрал Гришка Светлов. И то сказать — гастролеры убивали картонными кинжалами или стреляли из незаряженных револьверов без курка и барабана, а Григорий Светлов, молодой и красивый, настоящим, доподлинным ножом зарезал женщину, девушку, не актрису, а тоже настоящую женщину, да еще комсомолку. Обстоятельство, достойное того, чтобы попреть денек-другой в душном зале, попариться в жаркой баньке спин и боков. И парились, и прели, и глядели жадно на сцену, на Григория. Он сидел чисто выбритый, с гладким пробором, строгий и бледный. Собой владел как хороший актер. На окружающих глядел холодно, а временами с тонкой усмешкой.