Товарищ Великанов нам ответил на это куда как ясно. Светлова ушибла, убила, сгубила залихватская поручичья любовь.
Ты, Гришка, говорил — мы любим бабушек и дедушек вспоминать. Что же, признаемся, любим и не зря любим. Бабушки да дедушки, ох, какую силу имеют. Вот как дедушкина кровь сквозь комсомольскую шкуру из тебя брызнула — черная, застоявшаяся, гнилая кровь. За фонтаном крови фонтан слюны и слов брызнул. И слова-то — они тоже какие-то у тебя бабушкины, и отстаиваешь-то ты с таким грохотом старое, заплесневелое. Из сундука твоего рухлядью, нафталином несет. Оно, конечно, не все сто процентов правды в бабушках. Григорий Светлов имеет свою собственную личность, и он жалуется на комсомольский пресс, давивший будто бы на эту самую его личность.
Но я тебе по совести скажу, Григорий: не вижу я ни в речи твоей ни в твоих поступках никаких следов этого давления — ничего, кроме крика и истерики, которая уже всяко исходит не от комсомола.
Для того, чтобы не проглядеть настоящее лицо Григория Светлова, вскрытое сегодня куда как ясно, мы должны, товарищи, отделить эту его истерику от его жизни, его слова — от его дела. И вот, окончательно отделив одно от другого, я скажу, товарищи, — крику было слишком много, куда больше, чем дела. Каковы были дела Григория? Он любил, любил неудачно, мы ему сочувствуем, но мы неповинны в его несчастной любви. Так говорим мы, но не так думает Григорий. Он уверяет нас, и в самом этаком обличительном духе, что мы, то-есть комсомол, и есть виновники любви его и всех последующих, а заодно и предыдущих, его несчастий. Дескать, подняли травлю на любовь, научили Нину Гневашеву ненавидеть любовь, а значит (а по-моему совсем не значит!) и не отвечать Гришке взаимностью. Вот собственно вывод Светлова, и отсюда море помоев на нашу голову.
Но скажу я вам, товарищ Светлов, вы плут и вы подтасовываете карты. Да. Кто же заказывал нам любить, где, в каком пункте комсомольского устава написано против любви? Кто же виноват, дорогой товарищ, кроме вас самих, если Гневашева не отвечала вам на вашу любовь? По-вашему выходит, что мы, удушив ее общественной нагрузкой, вообще лишили ее возможности любить, и вы переносите это свойство на всю молодежь. Но позвольте, то, что она вас отталкивала, совсем не значит, что она вообще неспособна была любить, или, как вы утверждаете, была нами научена не любить. Совсем наоборот. Мы знаем, что она не только способна была любить, но и любила; мало того — шибко любила, шибче, пожалуй, чем ты, считающий себя густым спецом по любовной части. И это ты, Григорий, знал. Да. И, зная, умышленно толковал вкривь.
Теперь потолкуем о том, каким способом любовь проявляется. Один любовь понимает так, что полюбил — хватай свой предмет любви, запирай на замок, мечи молнии ревности, конкурентов твоих режь на кусочки или подстреливай как куропаток. Другой любовь понимает так — соединись с предметом страсти, обстройся, вышивай кисеты, лижи руки, подол, что придется, и не отлучайся далеко со двора.
Еще, пожалуй, существует и такой род любви. Тут, значит, идут воздыхания, румяные закаты, одинокие прогулки при луне или без оной, томления, страдания, драмы, револьвер, прорубь. Это любовь, так сказать, утонченная, как говорится — удел избранных. Ну вот. Григорий Светлов любил, конечно, по третьему, самому тонкому, способу и теперь поносит нас за непонимание его любви. А я скажу Григорию, что мы от любви ничего не отнимаем и сами, грешные, любим. Но когда речь заходит о том, как любить, тут, извини, мы со Светловым в корне, конечно, расходимся. Ни один из перечисленных способов нам не подходит. Мы бракуем их вчистую и всерьез. Мы хотим видеть другую любовь. Мы хотим любить, но, любя, мы не будем ни резать, ни стрелять своих соперников. Мы не запремся, любя, вышивать кисеты и не будем, любя, истекать слюной на закат. Мы хотим здоровой, крепкой любви, основанной на товариществе, основанной на взаимном понимании друг друга, на общности интересов. Мы хотим такой любви, которая бы давала человеку жизненный закал, рабочую зарядку, была бы радостна, соединяла бы его со всем окружающим, а не отрывала. Мы хотим любви крепкой и серьезной, прямой и правдивой, оздоровляющей отношения мужчины и женщины, девушки и парня, любви, в которой была бы крупица нашего будущего здорового социалистического быта. Вот какой любви хотим мы, комсомольцы, вот какой любви учим!
Да что далеко ходить! Вон видишь в четвертом ряду серую кепку? Она ничем не отличается от других кепок, также как сам владелец ее, Степа Печерский, наш заводский культкомщик, не отличается от других комсомольцев. Ты его прекрасно знал, но вчистую просмотрел его настоящую крепкую комсомольскую любовь, ты вчистую просмотрел его взаимоотношения с женой, тоже нашей комсомолкой, ты просмотрел и рождение их сына, маленького Плехана, и работу их, неослабную, комсомольскую и общественную работу, которую ведут они, не сдавая ни на волос все время. И Печерские не одни — их много. Но ты все это просмотрел в нашей среде из-за твоего кривоглазия, строя свои никудышные теории об опресненных ответработниках и предкульткомовских сердцах в портфеле».