Это не чета твоей правдишке, которая стряпается наспех для собственного самоублаготворения, которая выискивается в своих потрохах как вошь в складках рубахи. Твоей правде грош цена в базарный день, и тебе не пропихнуть ее к нам ни в какие щели. Этот номер, товарищ, не пройдет. У нас не найдется такой щели, в которую тебе удалось бы протискаться со своей правдишкой. Мы стоим плотной стеной, хоть ты и пытался доказать, что между нами вот такие дыры, что комсомол это одно, а комсомолец это другое, что мы плохо печемся о своих комсомольцах, не знаем, сколько он пьет и ест и кого любит. Ересь, брат, чистая ересь. Скажи-ка, не я ли тебя, дьявола, сам отвозил в больницу вместе с отсекром, когда ты заболел? Ты говорил, что с Гневашевой никто слова не сказал о ее горестях, и тут ошибся. Говорили, брат, только ты этого не знаешь. Проглядел. А гражданская война? Кто бывал, те знают, как умирали коммунары и комсомольцы, как крепко стояли каждый за каждого и все за свое дело. Ересь, брат, порешь. Комсомольское и комсомольцы это одно. То, что во всех живет, живет и в каждом, и напрасно, брат, ты разливаешься о том, что мировые масштабы нам глаза застят, что за ними мы своих ребят не видим и их человеческих потребностей не разумеем. Твой кривой глаз опять сыграл с тобой плохую шутку. Не понял ты самого главного: не понял того, что в бурю даже камень, лежавший сто лет, может вдруг полететь как птица; что если буря уж очень сильна, так, гляди, и целый дом, который уж совсем не приспособлен к тому, чтобы двигаться, и тот может сорваться с места и помчаться вслед урагану.
Ты знаешь, какая буря пронеслась над нами, над всем миром. Она сорвала с места всё, что было неподвижно; она заставила думать того, кто раньше не думал. Тот, кто раньше глядел не дальше своего двора, стал глядеть на весь мир. Революция распахнула настежь широченные ворота в мир, и ты увидел сразу нею землю. Ты сразу, в один миг, автоматически стал человеком мирового масштаба. Человек невольно отрекся от своей маленькой мерки, невольно очистился, поднялся, стал выше ростом, крепче сердцем и головой. Этот подъем всего человеческого в человеке ты, гад ползучий, и поносишь, не понимая его сути.
Я тебе рассказывал, как мы, комсомольцы, понимаем любовь, и я тебе говорю: так же понимала любовь и Нинка Гневашева… Ты ставил это нам в упрек, ты ставил это нам в вину; возьми же глаза в руки да и смотри внимательнее, увидишь совсем не то, что хочешь нам навязать и выдать за наше. Главный ее разлад был какой? Она любила и так же несчастно, как ты, Гришка, ты это знаешь лучше всех. Но при этом она не хотела скатываться к светловскому способу любви, она не хотела поддаваться тому живоглотству, какому поддался ты. Она продолжала работать — ты запил горькую. Положение у вас одно было, а поступки разные. Почему? А вот я тебе скажу — почему. Потому что в ней было крепко заложено здоровое комсомольское самосознание, которое у тебя выскочило на первом ухабе. Ты хвалился пониманием человека, козырял и Нинкой, но опять-таки ты держал в руках фальшивые карты и понимал Нинку со своей колокольни, да и знал-то о ней далеко не всё.
А вся ее ошибка была в том, что она слишком уж прямо, слишком в лоб понимала свой долг, слишком строго судила свои ошибки, свои поступки. Вот откуда она пришла к мысли о самоубийстве. Она написала перед смертью записку как приговор над своими слабостями. А как ты пришел к своей попытке утопиться?
Петька остановился и горячими глазами уставился в Григория. Тот побледнел еще больше, если только это было возможно, и лицо свела долгая и заметная на-глаз судорога. Можно было подумать, что он сейчас закроет глаза и грохнется на пол. Но этого не случилось. Он только вцепился судорожно в барьер и втянул голову в воротник, как будто готовясь к прыжку. Петька, дрожа от возбуждения, схватил было стоящий около него стакан с водой, но сейчас же забыл о нем и снова заговорил, сжимая и разжимая кулаки.
— Гришка, я видел то, что не видели другие. Я знаю о твоей прогулке к реке. Это больно тебе: ладно, ты тоже бил по больным местам, крепись теперь.
Знаешь, почему ты шел топиться? Потому, что судил себя как Нинка? Ничего подобного. Просто закинулся ты как жеребенок, захлебнулся любовишкой — вот почему. Теперь глядим дальше, как бы это тебя ни карежило. Вы оба спаслись от самоубийства. Но вот ведь хитрая история! Сравним снова. От чего ты спасся? Скажу тебе от чего, и разбей мне голову, если я не прав. Ты спасся от холодной воды. Ей-ей. Это не смех. Холодная вода отрезвила тебя, и ты выкарабкался на берег, чтобы продолжать тянуть свою канитель. Так или не так? Ты не возражаешь. Хорошо. Теперь, что спасло Нинку? Здоровое комсомольское сознание. Она думала, она много думала и додумалась до того, что она не права, кончая с собой. Она рвет записку и бросает в угол, она выходит на берег жизни, чтобы работать. И она бы показала, как работают комсомольцы, если бы нож скота, зверя, убийцы не прикончил ее. Нинка — это пример борьбы с живоглотской любовью, который убивает тебя наповал и все теории твои. И этот пример не единичный. Тысячи комсомольцев ведут жестокую борьбу на тех позициях, на которых Светловы сдаются сразу. Если ты и держался когда-нибудь в жизни стойко и ровно, то этому ты обязан только комсомолу, который поносишь ты, не решаясь поносить себя. Скажи спасибо комсомолу, так как только благодаря ему ты прожил несколько лет по-человечески. Но не его вина, если из тебя вдруг брызнула дурная кровь, если вдруг проявился твой запойный дух, твоя истерика, твоя растерянность в действительно важных случаях жизни. Ведь мы вытравляли из тебя именно эти никудышные стороны твоего характера. И если тебя все-таки прорвало, то пеняй на себя: мы тебе довольно сопли подтирали.