— Но ты ведь не одна, — сказал Финн.
Ману пожала плечами. Ей хотелось уйти.
— Где это было? — спросил Финн. — Я имею в виду дом, в котором ты выросла. И почему ты часто оставалась одна?
— Не люблю, когда меня расспрашивают о времени, которого больше нет, — ответила Ману. — Сейчас я здесь, с тобой. Пойдем, дождь вот-вот начнется.
Финн застегнул ремень и встал. Сердце колотилось, голова горела. Он не мог себе представить, что когда-либо еще проведет хоть один день без Ману.
Генри
При взгляде на городок со склона холма казалось, что в нем больше нет таких, как он. Тех, кто остался без крыши над головой и почтового ящика, без очаровательного палисадника или хотя бы подоконника с геранью и зеленым луком. Генри сжал свернутую газету в правой руке и ускорил шаг. Двести пятьдесят тонн фундука плавает в соленой воде Черного моря после проливных дождей, в Кабуле в результате теракта, совершенного смертником, погибло двадцать пять человек, тем временем во Фрайбурге началась ежегодная выставка кроликов. У Генри же, напротив, сегодня почти ничего не произошло. Он нащупал в кармане семечки и достал целую горсть. Они глухо трещали, когда он тряс их в сжатом кулаке. Между тем унялись даже стрижи, до самых сумерек кружившие над крышей железнодорожной станции. «До чего же радостные птицы», — всегда говорила Эстер. Генри считал, что их пение звучит истерично. Они напоминали ему тусовщиков, что шатаются в выходные дни по улицам западной части города, горланят и гогочут, как бы уверяя самих себя в том, что им весело, что эта ночь — приключение на всю жизнь и навсегда превратит их в блаженных гедонистов с солидным послужным списком. Генри подошел к курятнику и убедился, что его никто не видит. Было так тихо, что он слышал сверчков в траве и приглушенный гул электрической изгороди. Генри вдруг стало интересно, чем сверчки занимаются целый день и не утомителен ли для них процесс стрекотания. Есть ли у сверчков дом? И найдутся ли среди них те, кто больше не может вернуться домой? Он посмотрел на первую приблизившуюся к забору курицу и кивнул ей.
— Ну здравствуй, моя красавица, — прошептал он.
Наклонив голову вбок, курица уставилась на кулак, в котором побрякивали семечки. Когда она моргала, ее нижние веки поднимались к верхним, полностью закрывая глаза, не наоборот. Генри такой способ показался неудобным и затруднительным. Он попытался повторить за курицей и поднять нижние веки над зрачками, но ничего не вышло. Генри разжал кулак и бросил несколько семечек за ограду. Курица жадно склевала их и снова пристально посмотрела на него, как бы говоря: «Тебе заняться больше нечем?»
Когда он еще жил с Эстер на лесистой окраине Фрайбурга, к ним на участок захаживала соседская курица. У нее было такое же белое оперение и пытливый взгляд. Едва услышав их голоса, она гордым шагом входила в их сад через дыру в заборе. По воскресеньям, когда он лежал вместе с Эстер на овечьей шкуре под орешником и читал ей газету, курица устраивалась рядышком в траве, как кошка, и закрывала глаза, снизу вверх. Как только Генри замолкал, она открывала глаза, приподнималась и клонила голову набок. Только когда он продолжал читать, она вновь мирно опускалась. Под лестницей в сад Эстер соорудила из соломы небольшое гнездышко и положила туда деревянное яйцо. «Теперь она будет знать, где нести яйца», — сказала Эстер. И действительно, не прошло и недели, как они нашли первое яйцо, бледно-зеленое и теплое. До того дня Генри и не подозревал, что яйца бывают зелеными. Теперь он то и дело воровал здесь по одной штуке, когда собирал травы на неделю, не часто, всего лишь один-два раза в месяц. Утешительное зеленое яйцо.
За его спиной раздался предупредительный сигнал на железнодорожном переезде, к станции Тальбаха подъехал пригородный поезд. Генри обернулся и зафиксировал взгляд на циферблате станционных часов, секундная стрелка прошла полный круг. Он испытывал радость в тот миг, когда начиналась новая минута — еще одна минута, которую он прожил. Раньше он мечтал иметь больше времени. Например, когда бежал вверх по лестнице и свежая ткань рубашки под мышками пропитывалась потом. Когда его телефон во время звонка падал в томатный соус или в унитаз. Когда возвращался домой, а Эстер лежала, отвернувшись, на кровати и крепко спала после целого дня разлуки. Плечи спящей Эстер. Как он скучал по ее широким плечам. Да, Генри думал, что было бы лучше, имей он больше времени, времени ни на что, времени на пустяки. Времени без Эстер, да, и это тоже. В офисе районной администрации он вырисовывал жирными после фисташек пальцами кружки на стеклянном столе, один за другим, маленькие корявые жирные круги, слева направо в два ряда, на больше не хватало времени, потому что каждый раз звонил телефон и Генри принимался отмывать стол моющим средством. Он жаждал скуки, этого чувства, которое он помнил со школьных времен — дней без дат и имен. Фисташки он не ел уже очень давно. Станут ли яйца еще зеленее, если накормить куриц фисташками? Генри достал из кармана зеленый блокнот и огрызок карандаша, который взял много лет назад в гостинице во время командировки. «Гос» — эти три буквы — все, что осталось на карандаше от надписи. Генри развернул блокнот к свету уличного фонаря. «Какие твои любимые орехи? — написал он. — И есть ли кто-то, кто об этом знает? Если есть: он рядом? Если нет: почему?» Курица уселась на землю и моргнула, затем и вовсе закрыла глаза. Генри тоже сел на траву.