— Проклятые паразиты, — проворчала она.
И тут ей в голову пришла идея. Без раздумий Винни крепко прижала бутерброд к левому запястью. Вжала крепче, пока не почувствовала жгучую пульсирующую боль в руке. Она выждала немного, чтобы обе осы успели ужалить ее, и только тогда отняла хлеб от руки. Осы еще немного пошевелили усиками, а затем замерли в меду. Место укуса заметно опухло, уже когда Винни пошла мыть руки. Этого должно хватить, по крайней мере на сегодня. Никто не отправит ее в бассейн с опухшей рукой, и это полностью окупало боль.
Финн
Из ванны он видел только ее загорелые ноги; она еще спала, дыхание было размеренным. Ему так хотелось снова лечь к ней, уткнуться носом в ее светлые волосы на затылке и уснуть. Но вторник был днем свиных глаз — одним из самых высокооплачиваемых. До половины десятого Финн должен забрать глаза на скотобойне за гравийным карьером и доставить в глазную клинику на севере города, после чего целый день развозить заказы по округе — мочу и документы, кровь и цветочные букеты. Вторник был не для слабых икр. По вторникам весь город сходил с ума. Финн подставил лезвие бритвенного станка под струю воды и выкрутил кран до упора. Он надеялся, что Ману проснется от шума. Идти в спальню и будить ее он не хотел, чтобы не выглядеть эгоистом в ее глазах. Он спустил воду с плававшими в ней волосками, смахнул с краев раковины темные щетинки, прислушался: Ману спала. Финн вытащил из металлического держателя зеленый пластиковый стаканчик для полоскания рта и бросил его на пол. Много шума это не дало, лишь слабый стук пластика. Ману заворочалась в кровати, но после снова стало тихо. Если уж она спит, ее из пушки не разбудишь. Качая головой, Финн провожал взглядом стаканчик, который покатился по кафелю и уперся в его курьерский рюкзак. Он поверить не мог, что только что сделал это. К счастью, никто не видел. Финн совсем не ожидал, что этот город, который он хотел поскорее покинуть, удивит его женщиной, ради которой он с утра будет разбрасывать пластиковые стаканчики по квартире лишь для того, чтобы побыть с ней на несколько минут дольше. И он не понимал, радоваться ему, злиться или удивляться. Оставив стаканчик на полу, Финн прошел в спальню. За плечом Ману блестел стройный стальной силуэт безупречно отполированной рамы гоночного велосипеда «Пинарелло» с облезлой надписью «Банесто» — логотипом испанского акционерного общества, спонсировавшего Мигеля Индурайна, когда тот в девяностых носился по асфальту с инопланетной скоростью. Большой Миг, который, как и Финн, был слишком рослым для этого вида спорта, да к тому же с кривой спиной, с непревзойденной элегантностью пять раз подряд выиграл «Тур де Франс». Еще несколько месяцев назад это сокровище из металла было единственным, что могло заставить сердце Финна биться чаще. Он считал дни свиных глаз, еще отделявшие его от системы шестеренок и переключателя скоростей «Кампаньоло» — от гоночного велосипеда, при виде которого сам Большой Миг пустил бы слезу. Финн рисовал в воображении путешествие в Стамбул или Неаполь: позади лишь былая скука и четырех с половиной килограммовая подседельная сумка с самым необходимым; впереди — великолепно неведомое будущее из разбитых прибрежных дорог, раскаленного асфальта и пустынных горных перевалов. Позже он переправится на корабле в Нью-Йорк для участия в нашумевшей после несчастного случая с одним из участников гонке велокурьеров Аллейкэт: этот жаркий, стремительный город и он, Большой Финн, — среди претендентов на победу. Все это казалось ему таким далеким теперь, когда он смотрел на Ману, которая лежала в его постели и сбивала ему пульс вместе со всеми планами. Ее большие уши раскраснелись то ли от долгого сна, то ли от жары, короткие светлые волосы почти неразличимы на белой подушке. Цвет ее волос напоминал Финну флуоресцентную краску, которой наносили разметку в центре города. «Она светится», — подумал Финн. Ману свела брови, как будто ее ослепили изнутри фарами, и сжала кулаки, казалось, что и ступни тоже сжала — настолько напряглось ее тело, — будто пыталась затормозить, удержаться в падении. Под простыней вырисовывались очертания ее маленьких грудей, но он не осмелился бы прикоснуться к Ману и разбудить ее, хотя понимал по напряженному телу, что ей снится дурной сон. Ману обладала редкой притягательной глубиной, от нее исходила манящая опасность, присущая, как казалось Финну, лишь людям, перенесшим тяжелую болезнь или большое горе; людям, которые боролись с непреодолимым, как с бешеной собакой, и к которым неосознанно тянуло еще невредимых — все потому, что те больше знали не только о жизни, но и о смерти. Именно это делало их особенными. Лео тоже был таким человеком. Финн вспоминал его пристальный взгляд и то, что он почти не моргал. Его лысую голову, а позже и светлый ежик. Он вспоминал огромный сад у дома на Грибницзее, где они проводили дни напролет. Плот, на котором они плавали по озеру допоздна. О стареньких гоночных велосипедах «пежо» и марафонах вокруг озера. О том времени, когда Лео во второй раз потерял волосы. Присутствие Лео действовало как лупа: при нем все ощущалось ближе, больше, резче. День, проведенный без него, казался пустым. И на похоронах, за четыре дня до пятнадцатилетия Лео, Финн чувствовал, что теперь вся его жизнь пройдет впустую.