— Ну не чудесно ли? — Розвита глубоко и основательно вздохнула. — Совсем неохота вставать, — сказала она, — сейчас бы просто предаться жаре и таять, как кубик льда. — Она открыла один глаз и смотрела на Феликса. — Да не гляди ты так сурово. Всех посетителей мне распугаешь своим мрачным видом. Непохоже, чтобы ты думал о прекрасном. Немудрено, что гости обходят кафе стороной. Тут уж мне даже твоя красота не поможет. Рядом с вами, полицейскими, и без того чувствуешь себя под подозрением, а тут еще такая строгость.
Она в последний раз затянулась паром со вкусом Дикого Запада и встала. Феликс подвинул пустой стакан через стол. Стеклянное дно стакана увеличивало текстуру бумажной скатерти. Моник тоже не раз говорила ему, что он нагоняет страх на людей своим суровым видом. Хотя такого намерения у него не было. Интересно, что бы она подумала, если бы знала о тощем маленьком мальчике, что скрывается в этом широкоплечем теле, в которое он сам иногда не верил и не понимал, откуда оно взялось, а вспоминал о нем, только когда намекали, глазели женщины или он видел свое отражение, отдергивая занавеску в душе. Считалось, что он ничего не боится и готов к любому вызову. Униформа тоже играла свою роль — казалось, никто и не сомневался, что он годится в герои.
— С тебя три пятьдесят, шериф. — Розвита стояла возле него, уперев руки в бока, и ухмылялась.
Феликс расплатился и грузно поднялся из плетеного кресла. Солнечное пятно опять было тут как тут. Он еще раз передвинул уже нагревшийся пластиковый стакан. Порядок превыше всего.
В этом доме он еще ни разу не был. Лестничную клетку недавно основательно вымыли, пахло лимоном и хлоркой. Но это ничего не значило. Он не раз выводил в наручниках самых скверных типов по чистейшим коридорам и видел, что в роскошных квартирах заметают грязь под изысканные ковры. Мерзость есть мерзость, а пролитая кровь претила ему хоть на линолеуме, хоть на мраморе. И еще он не любил лестничные клетки, те несколько секунд, в которые он еще не знал, что его ждет. Хуже были только лифты. Ни при каких обстоятельствах он не пользовался лифтом, ничто не вызывало в нем такого чувства бессилия, как движение в стерильной коробке по внутренностям здания при собственной неподвижности. На лестничной клетке было тихо, словно дом пустовал. Только Карола — молодая стажерка, сопровождавшая его сегодня, — тяжело дышала и на каждом пролете с тоской косилась на двери лифта, не решаясь ничего сказать. Когда они поднялись на пятый этаж, Феликс услышал детский плач.