Финн жевал, глядя, как она надевает белые трусы, надорванные на кайме, затем зеленый полукомбинезон для работы в саду. Светлая кожа на груди Ману и между ног обозначали места, доступ к которым был только у его рук, по крайней мере, Финн на это надеялся. Все еще сонная, она подпрыгивала на одной ноге в попытке натянуть второй резиновый сапог, потом пошатнулась и опрокинула старое ведерко из-под майонеза, в котором хранились садовые инструменты. Финн был рад, что она одевается, ему уже пора выходить, а в эластичном трико нет места для эрекции.
— О чем ты думаешь? — спросила Ману, бережно собирая с пола инструменты.
— О твоем загаре, — коротко ответил Финн.
— Это потому, что я купаюсь при любой погоде. Если ты разок слезешь с седла и сходишь со мной, тоже перестанешь быть бледным как хвощ. Но летом-то, летом ты пойдешь со мной плавать?
Финн кивнул.
— Лето уже скоро, — напомнила она.
Финн снова кивнул:
— Я знаю.
Ману оттерла засохшую землю с зубцов ручных грабель.
— Что такое? Ты все еще странно смотришь на меня.
— Ты была раньше тяжело больна? — Финн и сам удивился, что задал этот вопрос вслух.
Ману аккуратно поставила грабли в ведро и спросила, не глядя на Финна:
— Я произвожу такое впечатление? — Она расставила инструменты в ведерке, как букет цветов.
Ответить «да» Финн не мог, она бы неправильно поняла, и пришлось бы долго объяснять.
— Забудь, — сказал он. — Просто подумал.
— Мне не нравится, когда ты смотришь на меня так. Точно хочешь забраться внутрь. Почему люди постоянно на меня так странно смотрят? Будто моя биография — это чердак, на котором можно порыться и откопать что-нибудь интересное.
— Но биографии людей в каком-то смысле похожи на чердаки. Я просто хочу знать, что ты пережила до нашей встречи, твою историю, то, чем заставлен твой чердак.
Ману прошла мимо него и сняла с вешалки соломенную шляпу.
— Вот именно. Мой чердак. Мой. Если тебе не хватает историй, сходи в библиотеку или в кино, — разозлилась она. — Чего все так носятся с историями, что было раньше и что потом, ведь человек преображается, когда влюбляется. Вот что главное — преображение.
Финн хотел согласиться с ней и сказать, что тоже преобразился, что даже основательно размышлял над этими переменами, что ему стало комфортнее находиться в главном штабе с другими велокурьерами, что начал чувствовать себя увереннее рядом с парнями вроде Сайласа или Тома, которые выглядят так, словно заблудились по пути на съемки рекламы парфюма «Давидофф», и хвалятся тем, что держали в руках больше женских грудей, чем шестигранных ключей. Но Ману уже вышла из квартиры и спускалась по лестнице. А он так и не смог вымолвить ни слова.
У окна на площадке между пролетами она, будто что-то забыв, резко остановилась.
— Небо такое чистое, — удивленно произнесла она. — Куда подевались все тучи? — Ману открыла окно и перегнулась через карниз. — На улице жара, и это в мае, что-то тут не то. Разве только что не шел дождь? — Она повернулась к Финну в ожидании ответа.
— Да что ты заладила со своим дождем? Не было никаких туч, ты придумала. Пойдет когда-нибудь твой дождь! — В его голосе слышалась злость, но Ману не могла знать, что злился он на себя, на то, что его привязанность к ней сделала его таким зависимым и беспомощным.
— Я уезжаю отсюда, — сказал он. — На велосипеде. В Неаполь или Стамбул — зависит от погоды. А потом в Нью-Йорк. В конце мая. Если не раньше.
Ману осторожно закрыла окно, будто боялась кого-то разбудить, повернулась к Финну и посмотрела на него.
— Это меньше чем через три недели.
— Так поехали со мной. Только представь, сколько растений нам встретится по пути.
— То, что цветет, не надо пересаживать, — ответила Ману. — Велика вероятность, что все погубишь.
Она зажала ведерко с инструментами под мышкой и спустилась по лестнице. Финн яростно пнул стойку перил. Ни о какой пересадке теперь не могло быть и речи. Сам того не желая, он столкнул горшок с подоконника. Долгое время Финн прекрасно справлялся сам по себе, безо всей этой сердечной чепухи, бессонных ночей, бабочек в животе, мыслей о стрижке и поиска рецептов в интернете. Вся его жизнь умещалась в подседельной сумке. Периодически Сайлас знакомил его с девушками, к которым сам охладел. Но каждая хотела из него что-то сделать. Для них он был чем-то вроде рамы без седла и колес, посредственный каркас, который приходится перекрашивать и кропотливо подбирать детали, прежде чем осмелишься выехать на нем. Потому что, дескать, велокурьер — это не профессия, а клетчатые рубашки давно не в моде, ему нужно отрастить свои кудряшки, потому что с ними он гораздо милее, стены в его квартире нужно покрасить в мятный и приклеить молдинг на уровне пояса, потому что нужно заниматься танцами, и двадцать девять лет для мужчины — это возраст, когда пора покупать мебель. Поэтому его коленки подкашивались разве что от крутого спуска. Конечно, в школьные годы была пара недель, когда он из-за девушки сутками лежал в постели, курил травку и мастурбировал, слушал «Wicked Game» Криса Айзека на бесконечном повторе, и все потому, что она считала, что он милый, как плюшевый медвежонок. А с такими никто не спит. Секс был привилегией широкоплечих эгоистов, которые со взглядом Брэда Питта стояли за спортзалом и вынимали изо рта сигарету лишь затем, чтобы выплевать на асфальте инициалы своего очередного достижения. Однако это было давно, задолго до того, как он смирился с тем, что отдал свое сердце гоночным велосипедам и волнующим извилистым трассам. Прошло много времени с тех пор, как он хотел быть кем-то большим. Ману любила его даже без настоящей профессии, кудряшек и мятного молдинга. Ей нравились белые стены, потому что, как она говорила, на них можно мысленно вешать картины. С ней он полюбил добавлять в еду кетчуп и толочь картофельное пюре, и тот факт, что он на дух не переносил танцы, лишь вызывал у нее легкий смешок. Он должен все исправить во что бы то ни стало.