— Понял, — сказал Феликс. — Чего же мы ждем? — Он был рад любой смене обстановки. По пути к чердаку он скорчил рожу потной спине Блазера, выдвинув нижнюю челюсть вперед. Он мечтал об этом с самого утра.
— Милости прошу. — Блазер толкнул деревянную дверь, вошел на чердак и потряс перед носом Феликса разрезанной цепью. — Путь свободен.
Он стал двигать комод, накрытый белой клеенкой, стоявший под окном. Феликс шагнул в маленькое помещение с низким потолком, заставленное мебелью, и замер на месте. Пыль танцевала в лучах солнца, падавших через мансардное окно, она висела в воздухе тончайшей тканью, заполняла собой всю комнату. Феликс попятился и наступил на ногу Кароле, которая стояла прямо за ним.
— Ай! — вскрикнула она.
Феликс не извинился. Он неподвижно смотрел на пыльный чердак. Внезапно его дыхание стало частым и поверхностным. Он услышал кашель, который становился все громче и громче, ему пришлось заткнуть уши, закрыть глаза. Он не хотел видеть пыль, покрытую клеенками мебель, весь этот забытый хлам. Феликс схватился за дверной косяк, почувствовал, что рука его трясется, как и все тело. Он крепко зажмурился, закрыл глаза сгибом локтя, чтобы стало еще темнее. Чердак кружился, норовил сбить его с ног, уронить в пыль, которая была везде, повсюду, затолкать пыль ему в рот, в легкие, до последнего вздоха. Он пытался восстановить дыхание, но не хватало воздуха.
— Ради всего святого, Феликс, у нас время не бесконечное, — услышал он язвительный голос Блазера. — Слишком много солнца или что опять?
Он почувствовал чью-то руку на плече. Карола назвала его по имени, сказала:
— Кажется, ему действительно нехорошо, шеф. Смотрите, он весь побледнел.
Феликс обхватил себя руками, хотел остановить дрожь, хотел дышать, хотел остаться один, где угодно, только не здесь.
— Боже мой, тогда уходи отсюда, Феликс, — сказал Блазер. — Давай-ка, отдохни. В таком состоянии ты мне тут не нужен. Я же говорил, что ты только языком чесать горазд. Выделывался, говорил, как я должен работать, а сам валишься в обморок при первом же волнении. Давай, Карола, выведи его отсюда и дай что-нибудь, чтобы стабилизировать уровень сахара в крови.
Блазер продолжал говорить, но Феликс уже не разбирал слова, кашель стал слишком громким, заполнил всю его голову. Он почувствовал, как его тянут за локоть, уводят прочь от чердака, от пыли, почувствовал, как пол под ногами стал гладким, почувствовал, что идет по плитке, услышал, как открываются двери лифта, почувствовал, как едет вниз, увидел сквозь закрытые веки, как изменился свет, когда лифт остановился.
— Идем, — услышал он голос Каролы. — Сейчас выйдем на улицу, на свежий воздух.
Феликс все не мог открыть глаза.
Карола провела его мимо толпы зевак и крикунов. Шаг за шагом. Пока они не пришли в более тихое место. Пока не очутились в прохладе лестничной клетки, запах которой ему был знаком. Карола усадила его на ступеньки. Он закрыл глаза ладонями. Пытался выровнять дыхание. Здесь было хорошо. Здесь, у служебного входа кафе Розвиты, он чувствовал себя в безопасности.
— Я принесу тебе лимонад, — сказала Карола. — Ладно?
Феликс кивнул, не отрывая ладоней от лица. Только когда она ушла, он открыл глаза. Сквозь просветы между пальцами увидел дверь, ведущую на задний двор, и штанину Каролы, уходящую в сторону террасы. У него дрожали колени. Стучали зубы. Только кашель в голове немного утих.
Эрнесто
Над Навильо-Гранде кружили чайки, их крики заглушал гул туристов, сидящих в тратториях и кафе вдоль канала. Эрнесто закрыл окно.
— Parassiti[2], — проворчал он, — жалкие паразиты.
Еще в начале недели он собирался уехать в свой летний домик на озере Комо, где за каждым окном стояла тишина. Майский Милан он считал невыносимым. Но коллекция все еще была не готова, и он уже четыре дня не покидал студии. Даже в халате ему было сегодня слишком жарко, он снял его и бросил на диван. От возникшего ветерка зашелестели эскизы на стене — сто двадцать восемь листков, старательно прикрепленных золотыми булавками к бледно-зеленым тканевым обоям. Эрнесто даже видеть их не хотел. Надоели. Он мог вслепую перерисовать их все с точностью до детали. Он знал, что чего-то не хватало, чего-то, что сделает коллекцию исключительной, что объединит ее, вот только чего — он не мог понять. Он прошелся по прохладному мраморному полу в другой конец студии, где большое окно выходило во внутренний двор. Здесь было значительно спокойнее. Для доступа во двор нужен ключ. А ключ имелся только у тех, кто здесь жил, а те, кто здесь жил, знали цену тишине. Эрнесто взял с подоконника флакончик с австралийской цветочной эссенцией. Жидкость обещала творческий подъем и вдохновение. Он высунул язык и накапал из пипетки одиннадцать капель, проглотил, а затем стал медленно рассматривать каждый сантиметр двора в поисках вдохновляющей детали. Высокие окна в стиле модерн, на которые в это время дня свет падал так, что они казались металлическими. Затем петунии — они вспучивались над ящиками, точно карнавальные парики. Шмели резвились вокруг акации в своих всесезонных шубках. Следы ног и велосипедных колес на свежем гравии. Потрескавшаяся от ветра и дождя синяя краска на скамейках в центре двора. Юные влюбленные с третьего этажа, которые всегда одевались одинаково — сегодня они были в отвратительно желтых кофтах с воротником-хомутом, и Эрнесто даже чудилось, будто он слышит треск этой наэлектризованной синтетики. Антенны на крышах. Льняные салфетки синьоры Розетти под деревянными прищепками сушились на синей веревке. Подтеки конденсата на стене под вентиляцией траттории. Кошка лениво играла с брошенной упаковкой от сэндвича. Все это Эрнесто увидел, и ничто из этого ему не помогло. И где, собственно говоря, застрял официант со свежевыжатым соком? Прошло уже верных полчаса с тех пор, как Эрнесто звонил в тратторию на первом этаже. Сам он вниз ни за что не пойдет. Он позвонил Томмазо, своему ассистенту, чтобы тот купил свежевыжатый сок и шоколадный шербет из мануфактуры возле Порта Тичинезе, сразу пол-литра, и что нет, с коллекцией он так и не продвинулся, это трагедия, хуже, чем когда-либо.