Она вздрогнула. Что-то металлическое звякнуло об асфальт. То ли лопата, то ли секатор. С недавних пор Ману была садовницей. Никакой больше учебы на биологическом с ночными дежурствами в строительном магазине. Садовница по вызову. Ману гордо отчеканила эти слова в трубку филиппинской телефонной будки. Она сказала, что у нее наконец есть план и она возвращается домой. Астрид хотела включить радио, но побоялась, что песни впредь будут напоминать ей об этом дне, о ее нерешительности и трусости. Вместо этого она повернула регулятор кондиционера, снизив температуру до девятнадцати градусов. Ей было ужасно жарко и хотелось пить. Она не виделась с Ману после ее возвращения, у нее все не хватало времени, поскольку избирательная кампания была в самом разгаре. Ману это понимала. «Желаю удачи, — сказала она в сквозь треск телефона, — увидимся в июне, когда все успокоится». В последний раз они встречались на празднике в честь шестидесятилетия матери два года назад. Как и сегодня, был жаркий, безоблачный день в конце мая. У Ману тогда еще были длинные красные волосы, она покрасила в красный даже брови и волосы под мышками. Она пила много пунша и рассказывала о своих поездках, о том, что фламинго на соленых озерах Южной Испании мочатся себе на ноги, чтобы освежиться; о роях комаров в Финляндии, которые черными занавесками облепляли окна летних домиков; о зловонных свалках в Кабо-Верде. И, конечно же, о растениях: растения, растения, растения. О том, что некоторые деревья сцепляются корнями под землей, чтобы выстоять против бури; что для кустарниковых растений горшки равносильны тюрьмам; что у людей и помидоров на треть совпадают гены. Она собрала семена в шестьдесят спичечных коробков — по одному сорту на каждый год жизни матери. Мама открыла два или три коробка, а затем ребром ладони расчистила место для следующих подарков. В какой-то момент Ману начала ковырять ложкой свой левый глаз, и по криво стоящему столику прямо в мягкий бок бисквитного торта «Шварцвальд» покатился стеклянный глаз из аргентинского магазина приколов. Пожилые гости побелели от испуга, как взбитые сливки на их ложках.
Губы Астрид растянулись в улыбке. В тот день два года назад она стояла у кофемашины и завидовала Ману. Завидовала ее готовности наделать глупостей и каждый раз начинать все сначала. Сколько она себя помнила, она всегда завидовала Ману. В детстве они часто забирались на крышу. В дни, когда мать уходила в загул, не ночевала дома и возвращалась лишь под вечер следующего дня. Они сидели на крыше возле антенны с термосом, полным сладкого гренадина, пили по очереди из одного стакана, ели прямо из банки арахисовое масло или малиновое варенье, слушали Кэта Стивенса на кассетном плеере и подпевали: «Oh, baby, baby, it’s a wild world»; перематывали туда-сюда, пока не зажевывало ленту и не приходилось с помощью мизинца подкручивать ее на место. Только Ману осмеливалась доходить до самого карниза. Ману, которая могла находиться под водой дольше любого мальчика из класса Астрид. Она крепко спала, когда они вдвоем ночевали на природе в палатке, в то время как Астрид тревожно прислушивалась к каждому шороху. Ману, которая выбегала в грозу, чтобы спасти цветы от града; которая дралась с мальчишками, когда те в очередной раз приклеивали жвачку к волосам Астрид, отнимали у нее очки или зубные пластинки. Ману, которая пила средство для мытья посуды, ела слизняков, обмазывала машины несправедливых учителей кремом «Нивеа» и которую пять раз чуть было не исключили из школы. Ману, которая в шесть лет стащила у соседки плодосборник с длинной ручкой и залезла на крышу, чтобы сорвать полную луну, полагая, что луна созрела и испортится, если ее не собрать. Прямо как перезревшие яблоки в бабушкином саду, которые падали на землю и гнили. Луна уже вся в темных пятнах, сказала тогда Ману и без слез снесла две затрещины от матери.