Его взору открылся солнечный пригорок, весь покрытый спелой земляникой. Они с Сонечкой идут по этому пригорку, собирают ягоды, угощают друг друга, смеются. Потом мелькнуло суровое лицо председателя военного трибунала, послышался его голос: «За измену Родине приговаривается...»
Проснулся он потому, что ему показалось, будто над самым его ухом выстрелили из пистолета. Савочкин вскочил, осмотрелся. На том месте, где лежал разведчик, ничего, кроме веток, не было. Следы вели в кусты, к оврагу, к дороге.
Сжимая пистолет, Леонид бросился туда. Следы петляли между кустами; были они глубокими и неровными, чувствовалось, что человек бежал. Кляня себя за то, что уснул, лейтенант достиг края оврага. И тут он увидал его. Зацепившись связанными руками, — то ли случайно, то ли пытаясь сорвать свои путы, — за толстый сук обгорелого дерева, разведчик полувисел на нем и, морщась от боли, дрыгал ногами, напрягал все тело, силясь освободиться от своей ловушки.
Вне себя от ярости, забыв о том, что рядом дорога, а на ней гитлеровцы, Савочкин скатился к нему:
— Ты что это задумал, а?..
— Со сволочью сам сволочью станешь, — прохрипел тот. — Развязывай руки!..
— Как же, жди, развяжу! — Леонида трясло от злости. Вытащив нож, он начал резать сук.
Наконец разведчик со стоном плюхнулся на снег.
— Лежи, не шевелись! — приказал Савочкин и, склонившись над ним, проверил, крепко ли связаны его руки. Для надежности он закрутил шнур обломком сука, как делал это в детстве с самодельными коньками, привязывая их к валенкам.
— Еще раз побежишь — ноги свяжу, — предупредил он, помогая разведчику подняться.
— На себе, что ли, меня поволочешь? — ехидно осведомился тот.
— И поволоку. Ты еще не знаешь меня, капитан, — угрюмо отозвался Савочкин.
Как только стемнело, они оставили сравнительно тихий лес и вышли в открытое поле, на котором посвистывала острая поземка, переходящая в буран. Шли, то по колено увязая в сугробах, то по твердой, выметенной ветром стерне. Впереди была непроглядная муть, и Савочкин знал лишь одно: надо забирать как можно правее, чтобы обойти деревушку, которую он видел днем.
Не было в этой ночи ни собачьего лая, ни крика петухов, не было ни звездочки в небе, ни огонька на земле. Был только колючий снег, бьющий в лицо, был ветер, и когда он на какие-то мгновения сбавлял силу своих порывов, слух улавливал прорывающуюся из белесой мглы глухую, неясную работу ночного фронта.
Шли в этой ночи два человека, падали и вставали, снова падали, и можно было только удивляться их упорству, той силе, которая двигала их в такую непогоду. Прошли они много больше, чем за каждую из предыдущих ночей, хотя силы их были на исходе, прошли потому, что вокруг был не лес, а ровное поле, на котором не требовалось обходить кусты, деревья, пни, следить за тем, чтобы не повредить глаза какой-нибудь неприметной веткой.
Первый шел потому, что его подгонял жестокий и зоркий зрачок пистолета, второго вело неодолимое стремление передать первого в руки следствия, чтоб там разобрались, за что в него, в своего, выстрелил этот не то разведчик, не то враг. Мысли их были расплывчаты и сумбурны: третья ночь без сна, нечеловеческая усталость и боль истощили их физические силы, притупили сознание, но если бы первому удалось освободить от пут свои руки, он бы, не задумываясь, не страшась пистолета, сцепился со вторым в последней, смертельной схватке.
Еще вчера в груди Савочкина теплилось что-то похожее на участие к своему пленнику, но после того как тот попытался бежать, его сменило другое чувство — чувство настороженности. Чутье подсказывало Савочкину, что, несмотря на признание своей вины, человек, идущий впереди его, не оставил своих, каких-то не понятных ему планов.
Так они шли в течение всей ночи. Гул фронта становился яснее, ближе; постепенно, оттесняя ночь, надвигалось новое утро. Что несло оно этим двоим, налитым усталостью, болью и злобой, бредущим в снежном хаосе предрассветного зимнего поля? Лицо первого было непроницаемым, словно вырубленным из камня, в глазах второго по временам сквозила тревога: вокруг расстилалась белая взбураненная равнина, на которой негде было укрыться, чтобы скоротать день.
Потом в стороне обозначился какой-то бугор, похожий на обычный сугроб. Это была копна прелой, смерзшейся сверху соломы, неизвестно почему оставленной в поле. Савочкин подвел к ней своего пленника, вырыл нору и приказал: