- Допустим, - усмехнулся Валентин: Филипп объяснялся с ним, как с ребенком.
- А теперь вообрази, что это чудовище длиннорукое подняло, как смогло, высоко камень и разжало пальцы. Что произойдет с камнем? Упадет он?
- Это мне понятно. Благодаря вращению Земли, центробежная сила на такой высоте будет уравновешивать силу центростремительную. Камень практически вечно будет висеть над одной и той же точкой земного шара.
- На этом принципе и создан космический лифт, - обрадованно подхватил Чичерин. - Сначала соорудили большую станцию-спутник, которая повисла над экватором, над одной из его точек. А потом стали наращивать секдии, ну, вроде трубы, пока не спустились на землю. Теперь грузы и пассажиры через четыре часа добираются на станцию-спутник. Рядом с нею космодром. Очень удобно и надежно. А затраты энергии минимальные.
- Работает, так сказать, сама Земля? Очень любопытно. К тому же идеально соответствует главному требованию: не допускать разогрева планеты. Спасибо за объясиение, Филипп.
- Рад бы подробнее, но я сам знаю очень немногое. Кстати, идея давняя. Ее выдвинул кто-то еще в твое время, Валентин. Не слышал?.. Жаль, что не слышал.
- Да, конечно, - Валентин задумчиво смотрел на Чичерина. - Скажи, экспрессзапоминание - это очень долго?
- От трех до шести месяцев. К тому же полное отключение от окружающего мира, почти сон. Почему ты спрашиваешь? Или тебе обещано? Это пока уникальные эксперименты... Великая удача.
Филипп разволновался, как в первую их встречу, и Валентин понял, что люди обновленной земли опять готовы отдать ему лучшее из того, чем владеют. Но ясно стало и другое: завтра вечером речь будет не об экспрессзапоминании. Почему же Локен Палит сослался на Акахату?
Валентин передал разговор с председателем Всемирного Совета.
- Надо было спросить у самого председателя, - на без сожаления сказал Чичерин. - А сейчас гадай не гадай... Послушай, может быть, хотят, чтобы члены Комитета защиты... чтобы они, как участники эксперимента "Анабиоз", мыслили, будто один мозг? Объединенный мозг, а?
За окном сгущались сумерки, и в комнате становилось все темнее. Автоматика, угадывая грусть хозяина и гостя, не включала света. Смутные очертания мебели, смутные тени летящих "пчелок" за окном.
- Ты не жалеешь, что мы остались? - донесся из полутьмы голос Филиппа. - Я, конечно, неважный психолов, но, по-моему, ты напрасно настоял, чтобы Эля одна провожала Халила. Не знаю, любила ли она его раньше, но сейчас он для нее - друг, товарищ, не больше. А разве этого хочет Халил?
Филипп встрепенулся, прислушиваясь.
- Да, да, Ноэми, это я. Здравствуй. Он здесь... Привет тебе, Валентин. От Ноэми... Почему не вызывал? Большое спасибо, если ждала... Я боялся вызывать.... Ладно, ладно... Как еще рад буду переговорам!
Свет в комнате, подчивяясь не до конца осознанному желанию Валентина, вспыхнул в этот миг - и стало видно покрасневшее от радости лицо Филиппа: ведь Ноэми сама связалась с ним! Она журит его...
Филиппу тепеюь совсем не было дела до чувств Халила. И до Валентина тоже не было дела.
Селянин не мог обижаться на это. Счастье бывает эгоистичным, и разве сам он вел бы себя по-иному, окажись на месте Филиппа?
БЕЗРАЗЛИЧИЕ?
НЕДОБРЫЙ УМЫСЕЛ?
Ракета с лунного космодрома улетела раньше, чем намечалось. Дополнительные защитные экраны и аппаратура были установлены не за пять, а за четыре часа.
Экипаж получил строжайший приказ: подлететь к шаровидному телу, но не ближе, чем на десять километров; с помощью приборов выяснить расположение жилого и машинного отсеков; световыми сигналами и радиоимпульсами различной частоты и силы привлечь внимание хозяев шара, отмечая любой знак ответной заинтересованности. Но ничего более! Никакого вольничания!
К сожалению, планетолетчики приказа не выполнили, хотя очень старались и даже сблизились на пять километров вместо десяти. Пришельцы не проявляли никакого желания устанавливать контакт. Что было за этим: безразличие? Недобрый умысел?
Фотографии, сделанные планетолетчиками, прибавили очень немного. На отполированной оранжевой поверхности шара не было ни единого выступа или углубления. Идеальное ядро, совсем как в старинной артиллерии. Только размеры гигантские. И это ядро неслось в сторону Земли. Ракета с планетолетчиками с трудом поспевала за ним.
А на Земле и на Луне наступили тревожные дни.
Схватки с космическими пришельцами никто не хотел. Однако готовились к худшему.
Дважды в день заседали в Комитете защиты. Впрочем, "заседание" - не то слово. Никакого общего стола, председательствующего, даже общей комнаты не было. Вместо всего этого крохотные уютные каюты, в каждой из которых находилось сооружение, напоминающее не то кровать, не то кресло. К его спинке был прикреплен массивный аппарат, по форме похожий на опрокинутое дном вверх ведро. Внутри оставалось пространство, точно соответствовавшее голове человека.
Филипп Чичерин, предположивший, что Комитет защиты решил воспользоваться аппаратурой для коллективного мышления, угадал.
Перед первым "заседанием" Валентина порядком помучили двое ученых, отлаживая аппарат в соответствии с особенностями его мозга. Но потом он не испытывал неудобств. Наоборот, участие в коллективном мышлении вызывало множество чувств, которые были ярче и сильнее восторга или гордости. Сам мозг испытывал удовольствие от работы и жаждал новых и новых усилий. Так рвется вперед скакун, возбужденный общей кавалерийской атакой.
Однако и это сравнение, хотя оно казалось Валентину наглядным, все-таки не передавало во всей полноте того наслаждения, которое возникало при коллективном мышлении. (Валентин усмехался, слыша слова "коллективное мышление": старый термин неожиданно получил новое. очень конкретное значение).
Мысли обретали волшебную освобожденность и прозрачность, и было их удивительное множество, не всегда согласных, а иногда явно противоположных, стремившихся опрокинуть, опровергнуть друг друга. После окончания "заседания" Валентин не мог порой вспомнить хотя бы сотую часть этих мыслей. Однако во время самого коллективного мышления он был энпиклопедистом-гением. Он знал все, что знало земное человечество. Он с легкостью виртуоза оперировал несусветной сложности докавательствами. Он был всемогущ и сознавал это свое всемогущество как естественное, даже обязательное состояние, которым нелепо кичиться. Короче говоря, он был невиданно, необыкновенно счастлив.