- У меяя иногда такое впечатление, что я тут единственный в своем роде. Ни голоса, ни шороха, ни стука.
- Все сделано, чтобы ты скорее набрался сил. И разве ты не заслужил?
- О, если бы всем давалось по заслугам! Но где взять столько, чтобы всем полной мерой?
Он подумал о товарищах, которые сейчас там, в тундре. У них самая, наверное, запарка, а он - лежи?!
- Очень я некстати свалился. Столько работы... - сказал Валентин и тотчас затаился, ожидая, что Ольга может вспылить и наговорить резкостей.
Так и прежде бывало, когда он заводил речь о возвращении в тундру и, значит, о скором расставании. Но Ольга молчала, задумчиво глядя поверх его головы в сторону окна.
Это было необычное окно. Не только потому, что занимало всю стеяу палаты и не имело переплетов. Оно было непрозрачно, хотя пропускало много света - равномерного, очень устойчивого, вроде бы не зависевшего от того, утро, полдень или вечер на улице. Когда Валентина начинало клонить ко сну, окно словно заволакивалось густой дымкой, и в комнате воцарялся полумрак. Если бы не голубое мерцание вверху, на потолке, то и вовсе было бы темно. Валентин предположил, что выходит окно не сразу па улицу, а в какое-то соседнее помещение, и это позволяет регулировать яркость света.
Сейчас он, однако, не думал об окне. Он встревоженно ждал, как отнесется к его словам Ольга. О том, что произошло в Ленинграде, они еще ни разу не заговорили.
Разрыв, внезапное замужество - и Валентин и Ольга делали вид; что ничего этого просто не было. Но Валентин сознавал, что разговор об этом все равно неизбежен. Он боялся и одновременно хотел такого разговора, и чем крепче чувствовал себя, тем больше хотел.
- Тебя огорчили мои слова? - наконец прямо спросил он.
Ольга виновато улыбнулась.
- Не обижайся, задумалась.
- Но ты не сердишься на меня? - настойчивее прежнего допытывался он.
- Почему я должна сердиться?
- Ну, вот из-за того... ну, что здесь, и больнице, и в возвращении.
Валентин решил, что но имеет права отступать, раз уж разговор начался. Ольга должна знать, что он остался прежним. Пусть в тундре полгода ночь, пусть комары и болота - его место на стройке, и если она любит его, то и ее место рядом с ним.
Ольга не торопилась отвечать. Валентин насупился.
- Ну и как ты теперь?
- Что теперь? - опять не поняла Ольга.
Сейчас бы самое время спросить о главном, но в последний миг у него не хватило решимости.
- Так ты не сердишься?
- А разве на такое можно сердиться? Человек и его дело как их разделить?
Он понял: Ольга не притворяется, она на самом деле думает так, и это опять ново и прекрасно в ней.
Свидания с Ольгой были ежедневными. Вначале десять-пятнадцать минут - не больше. Потом ограничения сняли: однако Ольга все равно уходила, едва представлялся удобный предлог. Жалеет? Боится чего-то?
Впрочем, вскоре в Ольге словно переломилось что-то. Однажды она засиделась в палате до тех пор, пока Саня своим молчаливым появлением не дал понять, что время позднее. Через день Ольга опять пробыла дольше обычного. Это стало правилом: уходить лишь перед ужином.
Они говорили о всяком - важном и неважном. Но для них и пустяки не были пустяками, потому что напоминали о прежних радостях и огорчениях, размолвках и примирениях. Валентина поражано, что Ольга помнит прошлое лучше, чем он. Когда он сказал об этом, девушка была явно польщена.
- О я знаю всю твою жизнь! - воскликнула она воодушевленно. - Ты даже не подозреваешь, как хорошо я знаю. Похвальное и непохвальное.
- Откуда же непохвальное? - засмеялся Селянин. - Я всегда рассказывал о себе только хорошее. И я вправду хороший?
Он шутил, но Ольга посмотрела на него с неожиданной грустью. Ему почудилось даже: со страхом.
- Что же ты знаешь плохое?
- Не надо об этом.
Она не хотела отвечать, но это лишь подстегнуло Валентина.
- Отчего же? Нет, если замахнулась, руби.
- Я не вправе судить тебя.
- Почему не вправе? Мы не чужие.
Она опять с испугом посмотрела на него.
- Пожалуйста, не настаивай.
- Но все-таки, что плохое ты вообразила? Или тебе наплели обо мне? Ну!
Ольга вздрогнула, услышав это его "ну!".
- Умоляю, не вынуждай. Не мне судить твои поступки.
Валентин ждал, непреклонный. Он не единожды убеждался на примере других (да и своем тоже), как изворотлива и правдоподобна бывает клевета. Он хотел знать, что беспокоит девушку. Конечно же, беспокоит, иначе она не проговорилась бы.
Чтобы ободрить Ольгу, он обнял ее за плечи, однако девушка высвободилась как-то странно, не то смущенно, не то снисходительно посмотрев на него.
- Почему ты молчишь? - спросил он. - Или увиливаешь?
- Нет, не увиливаю, - едва слышно возразила Ольга. - Ты любил девушку.
- Еще бы не любить. Я и сейчас люблю, - охотно признался он. - Очень люблю девушку по имени Ольга.
- Я не о нас... Я о Симе.
- Си... Кто тебе сказал о Симе?
- Не принуждай, прошу. Не сердись. - Она поспешно поднялась, и он не удержал ее.
Когда-то, восемь лет назад, он напропалую волочился за Симой. Были каникулы, долгие летние каникулы, а девушка встретилась добрая и простодушная. Они легко сблизились, легко расстались. А через год ему сказали, что Сима, избавляясь от ребенка, погибла. О том, что это был его ребенок, знал только он. По крайней мере до сих нор думал, что знает только он один, что Сима никому не обмолвилась о подлости, совершенной им...
На следующий день Ольга появилась в палате в обычное время и была по-обычпому приветлива. А Селянин продолжал думать о Симе и еще о том, как Ольга узнала правду? И всю ли правду? Он ей ничего не рассказывал. Кто же ей сообщил о Симе?
А вскоре он столкнулся с новыми неожиданностями.
Ему разрешили выходить в соседнее помещение, напоминавшее гостиную. Посредине - полированный стол, четыре легких кресла. На полу - огромный светло-желтый ковер. Окно, как и в палате, занимало всю стену и также отблескивало серебристой зеркальной нопроглядностыо. Возле него росли две пальмы в кадках.