Когда с едой было покончено, девушки начали с тревогой поглядывать на барина, не реагирующего на их присутствие. Я прикинул, что, когда кассета кончится, Антону Ивановичу придется волей-неволей вернуться к действительности, и посоветовал встревожившейся Марии оставить хозяина на время в покое. Она, не понимая в чем дело, решила, что барин перепил, и собралась отослать хор в девичью.
- Странный, однако, французский, - вдруг заявил Антон Иванович, снимая наушники.
Такая реакция на песни Дассена, меня несколько удивила, и я не удержался от колкости:
- Куда ему с тобой тягаться, чай, язык-то учил не в Нижнем Новгороде.
Предок иронии не понял и согласно кивнул.
- А она по-русски может? - спросил он, кивая на плеер.
- Может, на каком хочешь языке может.
- Я таких шкатулок не видел.
- Скоро увидишь, - успокоил его я, - подожди дет сто восемьдесят.
Антон Иванович хмыкнул и обратился к Марии:
- А ты чего девок не угощаешь?
Маруся удивленно посмотрела на доброго барина, ничего не ответила, и ритуал угощения пошел по второму разу. Мы с барином составили девушкам компанию и добили бутылку кристалловской. Если учесть, сколько мы уже выпили до этого, то можно с уверенностью сказать, что каждая новая рюмка была уже не во благо. Однако это понимаешь, как правило, только на следующий день.
Девки после повторного угощения расковались, принялись фамильярничать и кокетничать с нами, и потихонечку грызться между собой. В общем, начиналась обычная "оргия патрициев с гетерами". В этой связи я вспомнил старый анекдот, который здесь было некому рассказать. Василий Иванович Чапаев объяснил своему легендарному ординарцу смысл этой фразы: "Гетеры, Петька, это бабы, оргия - пьянка, а "патриции" по ошибке написали, правильно будет "партийцы".
"Оргия" наша постепенно набирала обороты, кухонная челядь принесла еще закусок, ключница - вина. Девушки смеялись, щебетали и, в перерыве между едой и питьем, исполнили несколько старинных песен. Вероятно, я примитивная, лишенная эстетического чувства личность, но сей тоскливый вой, иначе и не назовешь такое пение, вызывал у меня только одно желание: чтобы он скорее кончился.
Французский писатель Сент-Экзюпери написал хлесткую фразу, которая мне почему-то запомнилась - "Если бы мы услышали народную музыку XVI века, то поняли, как низко пали". Так вот, я ничего не могу сказать про XVI век и тем более про Францию, но в России в XVIII веке народная музыка меня не вдохновила. Думаю, и романтичного Антуана, услышь он свою народную французскую музыку, на крылатые фразы вряд ли бы потянуло.
Дело, конечно, не в том, плоха она или хороша. Дело в подготовке к восприятию.
Вполне милый Джо Дассен, да еще в стереофоническом исполнении, вызвал у моего предка не эстетическую, а лингвистическую реакцию. От народных же песен их времени не только у девок, но и у барина подозрительно заблестели глаза.
Вскоре стол опять опустел.
Нежные создания опять смели все барские деликатесы, выпили всю мадеру и мальвазию и окончательно распоясались. Чувствовалось, что такие посиделки им не внове.
- Часто так собираетесь? - спросил я Антона Ивановича.
- Не знаю, я здесь недавно. Вторую неделю, как вступил в права.
- Пожаловали или наследство? - полюбопытствовал я.
- Наследство от дядюшки.
Я вспомнил, что мне говорил сивобородый косец о том, что раньше деревня была не частная, а государева.
- Значит, дядюшке твоему пожаловали? За что?
- Государыня Екатерина Алексеевна за заслуги. Да вроде за Крымскую компанию, а там бог знает зачто. Я его почти не знал.
- А это что, дядюшкин гарем? - спросил я, показывая глазами на наших "гетер".
- Что дядюшкин? - не понял Антон Иванович.
- Гарем - это где жены живут у магометан, он еще сералем называется.
Про "сераль" предок оказалось, слышал.
- Вряд ли. Хотя старик, по слухам, был большой аморет. Однако Бога боялся и свальный грех на душу брать поостерегся бы. Можно у Машки допытать. Так она все одно соврет.
- А вон та "Зарема" откуда взялась? - спросил я, показывая глазами на восточную красавицу, смотревшую на меня время от времени тяжелым горящим взглядом.
- От турка пленного дворовая девка нагуляла. Турка после войны отпустили, мать ее померла, а она так в девичьей и выросла. Девка, говорят, хорошая, работящая, только глупая очень. И звать ее не Зарема, а Акулинка.
- А вон та кто? - я показал на вторую, обратившую на себя внимание девушку, бледненькую, в линялом сарафане.
- Это Алевтинка, солдатка. Она здесь вроде парии. Не вдова и не мужняя жена. У дядюшки, говорят, казачок был. Везде он его с собой возил и баловал очень. А тот казачок возьми, да и закрути амуры с дядюшкиной фавориткой. Дядюшке донесли, ну он их за блудом и застал. И казачок мил, и фаворитка люба. Сгоряча прибил, а потом, по доброте душевной, простил обоих. Только казачка своего, чтобы не баловал, против воли женил на этой вот Алевтинке. Казачок же, как оказалось имел с фавориткой большой амур, да такой большой что, забыв страх и благодарность, они в ночь после его венчания убежали. Их, понятно, изловили, в колодках назад доставили. Дядюшка второй раз не спустил, посек, конечно, а потом фаворитку отправил на скотный двор, а казачка сдал в солдаты. Алевтинка так и осталась, ни девка, ни баба, ни вдова, ни мужняя жена. Она сама сирота, без роду и племени, собой неказиста, приданого никакого, вот мужняя родня ею и побрезговала, в дом не приняла. Так она в людской и осталась. Она девка смирная, нраву тихого и безответного, все ею и помыкают. Да тебе-то чего в ней, никак глянулась?
- Глянулась, - сознался я.
- Так она ж тоща и страховидна! - поразился предок.
- Это по-вашему она "страховидна", а по-нашему красавица. Ее одеть нормально, да примарафетить... Если у нее еще и фигура хорошая...
- Какой там хорошая, видел я ее в бане. Никакой нет в ней ни фигуры, ни ядрености, одна фикция. Не зря от нее муж в день свадьбы сбежал. Впрочем, скоро сам убедишься. А не пора ли нам, девицы, в баню - хмель выгонять! вдруг громогласно провозгласил Антон Иванович, к полной моей неожиданности.
Девушки радостно заверещали.
- Степка! - закричал помещик. - Баню протопили?