Завладели моим ясновидящим глазом,
Новой линией жаждали вновь подчеркнуть,
Стан, который так стройно вознесся над тазом.
В ней было что-то такое, что почти невозможно передать словами.
В ней, если говорить о привлекательности, притягивала нераскрытая, тайная сексуальность. Ей не нужно было принимать рискованные, откровенные позы, чтобы привлечь к себе внимание. Даже в опущенных ресницах было больше эротики, чем в широко расставленных ногах фаворитки Маруси.
Мне приходилось встречать женщин, способных "Движением бедра и судорогой торса" свести мужчину с ума безо всяких специальных ухищрений. Эта, пожалуй, была из таких.
"Родись она в другое время, в другом месте, в других УСЛОВИЯХ... Все было бы по-другому", - закончил я про себя эту весьма глубокую мысль.
Между тем именины сердца продолжались. Мы повторили заход в парную, купание в пруду и потом, до самой темноты, играли в горелки. Все было весело, от души и без сословных различий. Алевтина, за которой я исподтишка наблюдал, прикрыв "срам" сарафаном, успокоилась и развеселилась. Мне даже показалось, что ей удалось перебороть робость и на равных участвовать в игрищах.
"Оргии с гетерами" закончились вполне добропорядочно. Девушки, которым нужно было рано вставать, отправились спать в людскую избу, а "партийцы" - в большой дом пить кофий. Такой "безбуйный" конец веселью уготовила, по-моему, фаворитка Маруся, чтобы отсечь барина от не в меру разыгравшихся гетер.
... Вечеряли мы при сальных свечах, тусклом и вонючем освещении. Я уже порядком устал от впечатлений этого бесконечного дня, однако хозяин спать не собирался и заказал повару кофе и ликеры. Нам подали сваренный крепостным умельцем кофе, - горький и противный напиток. Ликеры также оказались пойлом кустарного производства. Зато пили мы эту бурду из чудесных чашек Гарднеровского завода.
Антон Иванович, помолившись Бахусу, занялся изучением плеера. У меня с собой было несколько кассет, и он беспрестанно менял репертуар. Музыка конца XX века ему очень не понравилась, его интересовал сам процесс воспроизведения звука. Я как мог объяснил ему принцип работы магнитофона, упростив понятия и наврав с три короба.
Сам же я взялся изучать календарь. Календарь, для наших дней очень популярное на Руси чтение, содержал массу полезных сведений. Рассчитан он был на помещиков и изобиловал совершенно дурацкими советами некомпетентных авторов на все случаи жизни, от выдачи замуж дочерей до лечения скота. Я прочитал, каким крестным ходом следует спасаться от холеры и как воспитывать детей в благонравии к отеческими наставлениям.
От этой мути у меня разболелась голова, и я попросил указать мне мою комнату.
Антон Иванович с сожалением оторвался от новой игрушки и велел скучающей Марии все устроить.
Глава восьмая
Началась беготня сонной дворни, и наконец, после долгих перешептываний, Мария отвела меня в мою комнату. Мы прошли в заднюю антресольную часть дома и по узкой лестнице поднялись на второй этаж. Комната была довольно просторна, метров двадцати, с очень низким потолком. Мода строить дома в один этаж с фасада и в два с тыла появилась в городах из-за налога на "окна", когда мытарскими поборами облагали только окна, выходящие на улицу; потом она, видимо, перекочевала в поместья. Впрочем, может быть, причина была и в экономии топлива. Обогревать большие помещения было слишком накладно.
У стены в комнате стояла огромная кровать под балдахином, середину занимал небольшой стол со стульями, и дополняла убранство широкая лавка у окна.
Кроме того, в комнате была гостья. Красавица солдатка разбирала постель.
Одета она теперь была не в свой парадный линялый сарафан, а в длинную холщовую рубаху. От того, как я посмотрел на нее, девушка смутилась. Движения сделались неловкими и угловатыми. Кончив взбивать перину и подушки, она повернулась ко мне и осталась стоять на месте, переминаясь с ноги на ногу.
- Тебя Алевтиной зовут? - спросил я.
- Алькой кличут, - подтвердила она.
Больше вроде говорить было не о чем, но она почему-то не уходила.
- Спасибо тебе, Аля, можешь идти.
Она кивнула, но осталась стоять на месте.
Я любовался этой необычайно красивой девушкой, которую средневековые извращенцы считали дурнушкой.
- Барин, - вдруг заговорила она умоляющим, прерывающимся от волнения голосом, - Отпусти ты меня за ради Христа! Тебе баловство, а мне веку Бога прощения не вымолить.
Я сначала удивился, но потом понял, что к чему, и мне эти крепостнические штучки очень не понравились.
- Иди, конечно, - сказал я.
- Мне велено спать с тобой... у тебя, - поправилась она, покраснев.
- Аля, а ты знаешь, что ты очень красивая?
Она дернулась как от удара, и ее огромные серые глаза метнулись по сторонам, как у загнанного зверька, тонкий носик наморщился, а припухшие детские губы привились в жалкую умоляющую улыбку. Она восприняла мой комплимент как насмешку и прелюдию к Насилию.
- Стоп, - остановил я готовые хлынуть слезы, - ничего я тебе плохого не сделаю. Тебе нечего бояться.
Алевтина посмотрела мне прямо в глаза, что-то поняла и немного успокоилась.
- Какая, барин, красота, мною даже муж венчанный побрезговал.
Говоря это, она уже не опускала глаза, пытаясь понять, серьезно я говорил, или смеялся над нею.
- Ты чудо как хороша, - сказал я как можно убедительней, - тебя здесь просто не могут оценить. Ты самая красивая девушка изо всех, кого я видел.
Я, конечно, преувеличил, но не очень, если говорить о тех, кого я видел в жизни, а не на экране или журнальной обложке.
Алевтина интуитивно почувствовала, что я говорю искренне, и вспыхнула от удовольствия. Эта тема ей, как и любой женщине, была интересна, и она попыталась ее развить.
- Ой ли, барин, что ж во мне красивого?
Я многословно, с подробностями и деталями объяснил.
Она не все поняла - слишком разный у нас с ней оказался словарный запас, однако с основными тезисами внутренне согласилась.
Как ни размягчающе действуют такие речения на женскую душу, бдительности девушка не теряла. Когда я, разгоряченный детальными описаниями ее достоинств, шагнул к ней, она опять вся зажалась и отшатнулась.
Меня это задело. Вроде бы я был вполне искренен и корректен, и не верить мне не было никаких оснований. "Как и верить, впрочем, тоже", самокритично подумал я.