Судя по всему, Иван Иванович принадлежал к часто встречающемуся на Руси типу наглых приживалов, прячущих свою скаредность и жлобство под маской балагурства и простоты. Все это было написано крупными мазками на его глуповато-хитрой морде.
Иван Иванович подошел ко мне и с чувством пожал руку.
— Премного-с благодарен, — произнес он. — Чувствительно, можно сказать, тронут.
— Лучше деньгами, — ответил я, глядя ему прямо в выпуклые, наглые глаза.
— А вы, я вижу, шутник, милостивый государь! — ответил Петухов, натужно захохотав, и разом потерял ко мне всякий интерес.
Под первое блюдо разговор коснулся актуальной медицинской темы. Представления наших предков о лечении и лекарствах были совершенно дикие. Я с интересом слушал ахинею, которую они несли. Признав достижения науки, они тут же перешли к рассказам о фантастических случаях чудесных исцелений. По батюшкиным версиям, исцеляли молитвы и иконы, по Петуховским, — он оказался отставным полковником, — захудалые солдаты и полковые лекаря.
— Лежит, значит, генерал Апраксин у себя на квартире и помирать собирается, — рассказывал, в частности, Иван Иванович, — а вокруг него пять первейших лекарей из немцев. И так его лечат, и этак — ничего не помогает. Нихт, говорят, ферштейн, вас из дас, никакая наша немецкая наука эту болезнь вылечить не может. Ес ист капут герр генерал. Тут к адъютанту подходит самый замухрыжный солдатик, навроде ротного дурачка, и говорит: «Позвольте мне постараться, ваше благородие, его превосходительству поспособствовать». Адъютант подумал и говорит: «Изволь, а как не поможешь, велю сквозь строй». Вошел тот солдатик по фамилии Шандыбин в генеральскую спальню, встал на колени, произнес молитву, потом поднялся на ноги, поводил над Апраксиным рукой, перекрестил его и ушел, словом не обмолвившись. Только он за дверь, а генерал открыл глаза и встал здоровей здорового. Сам тому свидетелем был. Немцы только глазами лупают, ничего понять не могут. А был тот солдат по имени Васька Шандыбин из Смоленской губернии.
— Знать, Господь не попустил! — благостным голосом объявил батюшка. — Благослови его Господи и многая лета!
Фамилия солдата показалась мне знакомой. Я покопался в памяти и вспомнил одного очень колоритного Народного депутата.
— А каков он, ваш Шандыбин, был из себя, — спросил я, — морда кувшинная и голова дыней?
Петухов задумался, потом вспомнил:
— Нет, у того голова была арбузом.
— А вот я случай знаю, — заторопился батюшка Евлампий встрять в паузу. — Владыка наш архиерей Феоктистий, блаженной жизни иерей…
— Пошли искать Шандыбина, — перебил батюшку полковник, — а его и след простыл…
— Однажды был на богомолье в Новом Афоне…
— Туда — нет, сюда — нет…
Между тем принесли жаркое. Антон Иванович, не слушая гостей, амурничал с Марусей, и она заливисто хохотала его шуткам. Гости оставили праздные разговоры и опять взялись за еду, выбирая куски получше. Петухов жадно жевал, набивая опорожненное брюхо, священник отрезал мясо маленькими кусочками и пачкал бороду соусом.
— А скажи-ка мне, голубчик, — обратился ко мне поп, — ты какой будешь веры, нашей или турецкой?
— Вашей, — ответил я.
Краткий ответ не устроил батюшку, лишая темы для разговора. Он спешил застолбить участок, пока Петухов ворочал во рту куски мяса.
— А согласись со мной, голубчик, что наша вера правильней турецкой.
— Об чем звук, — невразумительно согласился я.
— И песнопения наши не в пример лучше турецких.
— Песнопения особенно, — опять подтвердил я правильность вкуса священника.
— А что у турков за вера, басурманская что ли? — поинтересовался Петухов между двумя проглоченными кусками.
— Нет, — подумав, ответил батюшка Евлампий, — басурманская вера у татар, а у турков вера турецкая.
— А во что они верят? — серьезным голосом спросил я.
— В нечистого, — перекрестившись, ответил священник.
— А я слышал, что в Аллаха, — не отставал я от новоявленного теолога.
— Все суть одна, — уточнил поп.
— Да вы никак Коран читали, коли все знаете?
— Он и по-русски-то читать не умеет, не то что по-турецки или арабски, — встрял в разговор Антон Иванович, отрываясь от осязания Маруськиных прелестей.
— Неужто правда? — искренне удивился я.
— Не сподобил Господь уразуметь науку сию, — грустно посетовал батюшка.
— А как же вы служите?
— По Господнему наущению, — сообщил священник, и начал путано и многословно объяснять, что в служении Господу главное не грамота, а вера и совесть.
Такие идеи я слышал в родном Отечестве и в более поздние времена. В зал, между тем, вошел мой Тихон и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Барин, там Фрол Котомкин просится, сказывает, вызывали.
— Кто есть сей Фрол? — поинтересовался, с трудом поднимая веки, предок.
— Портной, — ответил Тихон.
— Это к тебе, — сказал Антон Иванович. — Ты, кажись, хотел себе фрак сшить.
— Отведи его ко мне в комнату, — велел я Тихону, с облегчением покидая скучную компанию.
Глава четырнадцатая
Крепостной человек, портной на оброке Фрол Исаевич Котомкин оказался человеком лет пятидесяти в цивильной гoродской одежде с умным лицом и цепкими проницательными глазами. Войдя в комнату, он низко поклонился и представился, четко артикулируя слова:
— Фрол Исаев сын Котомкин, крепостной человек господина Крылова.
На крепостного крестьянина он не походил никаким образом. Я в свою очередь представился и протянул ему руку. По лицу портного скользнула удивленная улыбка, но тут же исчезла, и он вежливо, без подобострастия, ответил на приветствие.
— Прошу садиться, — пригласил я после окончания ритуала знакомства.
— Изволите иметь во мне нужду, ваше благородие? — спросил Котомкин, усаживаясь на стул.
— Мне нужно сшить кое-какое платье.
— Изволили прибыть из чужих краев?
— Почему вы так решили?
— У нас в России-с так не шьют-с.
— Изволил, и именно из чужих, потому хочу заказать полный комплект от белья до верхнего платья.
— Как прикажете-с. Не сочтите за грубость, не позволите ли полюбопытствовать чужеземным пошивом-с, — попросил портной, разглядывая штанины джинсов, видные из-под полы халата.
— Полюбопытствуйте, — неохотно разрешил я. Чтобы не снимать халата, я вытащил из рюкзака ветровку и подал портному.
Если не хочешь вызывать лишнего любопытства, следует быть по возможности открытым и не темнить по мелочам.
Я вспомнил, что швейная машинка была изобретена Зингером во второй половине XIX века, значит, портной никогда не видел машинной строчки. Мне стало интересно, как он ее оценит.
Котомкин долго крутил в руках ветровку, выворачивая ее, как только мог. Наконец он бережно сложил одежду и с поклоном вернул мне.
— Большие мастера шили, нам так не сшить.
— Мне так и не нужно, сделаете, как у вас принято.
Он посмотрел на меня проницательными, как будто что-то понимающими глазами и опять спросил:
— Изволили долго жить на чужбине?
— Почему вы так решили? По одежде?
— Никак нет-с, по обхождению. Изволите крепостного мужика на «вы» называть.
— Не очень-то вы похожи на крепостного. Скорее на богатого купца.
— А между тем пребываю в полном рабском состоянии.
— Понятно, большой оброк платить приходится.
— Это нам не страшно-с.
— А что вам страшно?
— Рабское состояние.
— Ну, с деньгами, да на оброке это не так страшно, как холопом в людской. Потом, как я слышал, и у крепостных какие-то права есть
— Никак нет-с. По указу Ее Императорского Величества от 1875 года мы, крепостные, лишены всех прав. За жалобу на помещика велено людей холопского звания наказывать кнутом, и челобитных от нас не принимать.