— Ни хрена себе, век золотой, век Екатерины! — опрометчиво сказал я. — Это она что, после пугачевского восстания так озверела?
— После бунта-с, — поправил меня портной.
— А что Павел? Он же все супротив матушки делает?
— Велено прикрепить к земле всех бродячих, кроме цыган.
— А выкупиться можно?
— Всех отпущенных холопов приказано вновь прикрепить к помещикам.
Я смутно помнил по школьной истории, что Александр, придя к власти, провел кое-какие реформы, ослабившие крепостнический гнет.
— Вы знаете, мне кажется, года через два-три будет маленькое послабление…
Фрол Исаевич смотрел на меня ждущими, верящими глазами.
— А относительно воли, ваше благородие, ничего?
Я отрицательно покачал головой.
— Вам не дожить, разве что внуку.
Котомкин поверил и понурился.
— А почему вы меня об этом спрашиваете? Правду за правду.
— Так посыльный про вас всю дорогу говорил. Приехал, мол, к барину в гости, простите великодушно, нечистый, огонь из пальца добывает, мертвых оживляет. Я бабьим сказкам не верю, но как вас самолично увидел, подумал, что не от мира сего человек. Решил, спрошу, за спрос голову не снимут…
— Может быть, я и не от мира вашего, спорить не буду, только никакого отношения ни к черту, ни к Богу не имею. Можете за свою душу ни бояться. Правда, лечить немного умею.
Мы помолчали.
— Да я и не боюсь, — серьезно сказал портной. — Черти такими не бывают. Так вам что сшить надобно?
Вопрос получился простой, но на засыпку. Я не имел ни малейшего представления, о том, что носили в XVIII веке.
— Как насчет камзола? — спросил я, вспомнив название старинной одежды.
— Изволите желать придворный?
— Нет, ко двору я пока не собираюсь, мне что-нибудь попроще.
Я вспомнил, что гоголевский Чичиков носил фрак «брусничного цвета с искрою», а потом сшил новый, «наварского пламени с дымом». Только жил он позже, в двадцатые годы следующего века. Я попытался вспомнить портреты Державина или Фонвизина, но в голове было пусто и свободно: какие-то пышные галстуки, а более никаких ассоциаций.
— Вы знаете, Фрол Исаевич, я отстал от российской моды и не знаю, что нынче носят в провинции, — решил я переложить проблему на плечи специалиста. — Мне бы что-нибудь повседневное, чтобы не бросаться в глаза.
— Ну, может быть, сюртук и панталоны? — спросил портной.
— Вот и хорошо, пусть будет сюртук.
— Какую материю предпочитаете?
Это для меня было еще сложнее покроя. Откуда мне знать, какие у них здесь материи?
— Ну, что-нибудь такое, качественное, неброских тонов, — выкрутился я.
— Темное предпочитаете или светлое, ваше благородие?
— Не то, чтобы темное, но и не очень светлое, — задумчиво ответил я, воспользовавшись вкусом Петра Ивановича Чичикова, уважавшего неопределенность. — Вы, голубчик, сами сообразите, я вам доверяю. Мне нужно платье, что бы крестьяне меня чертом не считали, и дворяне не шарахались. Подберите что-нибудь скромненькое и со вкусом.
Фрол Исаевич понимающе кивал головой. Потом поднял новые проблемы с отделкой и пуговицами. Вслед за тем мы долго обсуждали фасон рубашек: не то чтобы партикулярные (что это еще такое?), но и не очень военные. С бельем я покончил довольно быстро, заказав два «дворянских» комплекта и отказавшись от любых обсуждений фасонов.
Как и всякий специалист, тем более русский, портной обожал поговорить на профессиональные темы, ставящие непосвященного в нелепое положение: или со всем соглашаться и кивать, или спорить, не понимая, с чем.
— Стежки изволите предпочитать двойные или одинарные? — пристал ко мне Котомкин.
— Делайте двойные.
— Так толсто будет.
— Тогда одинарные.
— А не куце ли станет глядеться?
После решения теоретических вопросов, начались обмеры, с постоянными отвлечениями на особенности пошива моей необычной одежды, продолжающей производить на Фрола Исаевича шоковое впечатление. Я и сам, можно сказать, впервые в жизни обратил внимание на строчки, оверлоки, отделку петель и т. п. Представить, что все это с таким же качеством можно сделать вручную, было невозможно.
О цене мы не говорили, хотя этот вопрос меня и занимал. Тянуть деньги у Антона Ивановича на экипировку было неловко, халявничать, пользуясь крепостной зависимостью Котомкина, тем более. Как заработать деньги в чужой эпохе, я не представлял. Пришлось оставить этот вопрос открытым, понадеявшись на популярное понятие «авось».
Фрол Исаевич собирался шить на месте, в имении, вызвав себе в подмогу подмастерьев. Нужно было его прилично устроить.
Я пригласил ключницу и поручил портного ее заботам.
Все время визита Аля просидела на лавке со своим шитьем в руках, не вмешиваясь в наши переговоры.
— Ну, что, — спросил я ее, — не напугал я его?
— Не напугал, он думает, что ты «не от мира сего», как Христос, прости меня Господи, — сказала она и перекрестилась. — Еще у него беда большая, дочь единственная помирает. В людской ему сказали, что ты меня и толстого барина от смерти спас, он все хотел попросить за дочку, да робел.
— А что он за человек, как тебе показался?
— Хороший человек, нет у него на душе зла.
— Тихон! — позвал я.
Нетрезвый слуга просунул голову в двери и икнул.
— Пойди, приведи портного.
— Чичас, — пообещал Тихон и, опять икнув, исчез.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я Алю.
— Хорошо.
— Ничего не болит? Голова, в груди?
— Спасибо, Алеша, все хорошо.
— В город со мной поедешь, дочку портного лечить?
Аля скромно потупила глаза:
— Поеду, коли возьмешь.
— Куда же я без тебя…
Наш разговор прервал осторожный стук в дверь.
— Войдите, — пригласил я. Вошел Фрол Исаевич.
— Изволили звать, ваше благородие?
— Изволил. Скажите, что там с вашей дочерью приключилось?
Вопрос портного напугал. Он остолбенелыми глазами смотрел на меня, пока не взял себя в руки.
— Помирает дочка, ваше благородие, сюда ехал, не чаял, что по возвращении в живых застану. Совсем плоха.
— Что с ней?
— Не могу знать, ваше благородие, должно быть, лихоманка. Ее немец лекарь пользует. Уже пять раз кровь отворял, не помогает. Знахарки ходят. Молебны я заказывал, а ей все хуже и хуже… Барин, я слыхал, ты мертвых воскрешаешь, аки Спаситель Лазаря… Век стану Бога молить… Шестеро деток было, все преставились, окромя Дуни. Да и та, видать, не жилец…
Он заплакал, беззвучно глотая слезы, и опустился на колени.
— Бросьте, Фрол Исаевич, как не стыдно. Никаких мертвых я не воскрешаю. Живым, по мере сил помогаю, это правда. Только безо всяких чудес.
— Спаси, барин, дочь, чем хошь отслужу, — попросил портной, так и не вставая с колен.
— До города далеко ли?
— Рядышком, рядышком, — радостно сказал он, отирая слезы. — Верст пятнадцать будет… с гаком. На двуколке часа в два доедем, а там и платье тебе спроворим, и барышне твоей.
Он так разволновался, что перестал добавлять в конце слов вежливое «-с» и Алю, одетую в холщовую рубаху, назвал не «девкой», а «барышней», что, как я заметил, ей чрезвычайно понравилось.
— Алешенька, поедем… — попросила она сладким голоском.
— Тихон! — закричал я.
— Чего изволите?
— Где барин?
— С гостями и девками в баню пошел.
— Что, и поп с ними?
Тихон хмыкнул и кивнул.
— Известно.
— Передашь барину, как вернется, что я с Котомкиным в город уехал и Алевтину с собой взял, как освобожусь, вернусь. А сейчас ступай на конюшню и вели конюху заложить двуколку Фрола Исаевича.
Собраться нам было, только подпоясаться. Портной уступил мне свой дорожный плащ, и я наконец смог снять душный парчовый халат. Аля собралась было нарядиться в «новое» платье, но я уговорил ее поехать в старом сарафане, чтобы не смущать людей.
Когда экипаж заложили, мы вышли во двор. Двуколка представляла собой примитивный безрессорный экипаж с двумя огромными колесами и одним сидением со спинкой, на котором с трудом могло поместиться три человека. От тряски седоков спасали только кожаные подушки, набитые конским волосом.