Котомкин сел за кучера, мы умостились рядом и тронулись в путь.
Везла нас симпатичная гнедая лошадка. Было около пяти часов вечера, солнце еще и не думало смирять свой пыл, так что в дорожном плаще портного оказалось жарко.
Мне тряская езда по пыльной грунтовке не нравилась, но Аля, впервые путешествующая в сознательном возрасте, была в восторге. Мало того, что ее провожали завистливые взгляды всей наличной на тот момент дворни, но впереди ждал огромный, загадочный мир — было от чего трусить и торжествовать.
Большой мир начинался проселками, заросшими травой, полями почти созревшей ржи и почтительными крестьянами, снимавшими при нашем приближении шапки. Потом дорога ушла в лес и стала более тряской.
По моим подсчетам пятнадцать верст давно кончились, остался немереный «гак». Котомкин подгонял и подгонял лошадку так, что она стала поворачивать голову и укоризненно косить глазом. Около восьми вечера наконец появились признаки приближающегося города. Потянулись огороды и редкие избы.
Городишко, в который мы направлялись, носил типовое имя Троицк и не прославился ни в седую старину, ни в позднейшие времена. Я, во всяком случае, никогда о нем не слышал. Обычный, говоря современным языком, районный центр с мощеной камнем центральной улицей, дощатыми тротуарами, почерневшими от времени корявыми избами с кривыми плетнями и высохшими, в связи с засушливым летом, «миргородскими» лужами.
Приличные дома стали попадаться только ближе к центру. Некоторые были даже каменными. Основную же долю «жилого фонда» составляли рубленные, почти крестьянские избы, приличную часть — бревенчатые дома на каменном подклете. Несколько домов, как я уже говорил, были вполне цивильными. Люди на улицах встречались довольно редко, зато в изобилии было домашней птицы, коз, телят и прочей живности. Мы миновали центр с двумя внушительного вида соборами и несколькими кирпичными зданиями присутственного типа. Аля крестилась на церкви и управы и глядела во все глаза, чтобы не упустить ничего из чудес цивилизации.
Я, напротив, ничему не удивлялся и с грустью думал о том, почему у нас все такое кривое и косое, и что имел в виду угрюмый режиссер Говорухин, стеная о чем-то нами потерянном в старой России.
Портной жил недалеко от центра. Вместо вывески на его воротах были намалеваны жилетка и панталоны. Дом был довольно большой. В нем обитали хозяева, подмастерья и ученики. Сама портняжная мастерская располагалась во флигеле в глубине двора.
Наше появление произвело переполох. Забегали какие-то люди, лошадь тотчас распрягли, и мальчик лет двенадцати начал «водить» ее по двору. С крыльца спустилась миловидная, дородная женщина с заплаканными глазами, как я догадался, хозяйка, и пригласила нас в дом.
— Как Дуня? — первым делом спросил ее Котомкин.
Женщина только горестно махнула рукой и принялась промокать глаза краешком головного платка.
— Плоха, совсем плоха, дохтур счас у нее.
Мы вошли в дом, и хозяин проводил нас прямиком к больной. В светелке царила полутьма и стоял тяжелый запах. На лавке у стены лежала под одеялом девушка, над ней возвышалась высокая сутулая фигура врача. При нашем появлении он повернулся и что-то сказал по-немецки.
В затемненной комнате, да еще против света, слепящего сквозь неплотно завешенное окно, я его не рассмотрел.
— Гутен абенд, герр доктор, — поприветствовал я его.
— Добри вечер, — ответил он мне по-русски.
Я подошел к больной. Худенькая девушка с бескровными губами и запавшими глазами с трудом приподняла веки.
— Здравствуй, Дуняша, — поздоровался я.
— Здрасти, барин, — чуть слышно, ответила она. Перед постелью на табурете стоял тазик, а доктор держал в руке ножичек, немного напоминающий современный скальпель.
— Вас ист чужой меншен? — строгим голосом спросил он портного.
— Их ист русиш доктор, — ответил я за Котомкина.
— Русиш доктор, ха-ха-ха! — демонстративно рассмеялся на мое представление немец, явно нарываясь на неприятности. — Велеть подать светчи, — приказал он хозяину. — Здесь ист один доктор — это ист доктор Винер! — немец пожевал губами и добавил: — Их делать операций.
Я подошел к окну, сорвал закрывающую его материю и распахнул раму.
— Велите принести воды вымыть руки, — сказал я портному. Тот поспешно вышел из комнаты.
— Их делать операций, — повторил немец, пораженный моей бесцеремонностью.
— Нихт операция, — рявкнул я, пресекая его попытку взять Дуню за руку. — Вали отсюда, придурок!
— Вас ист «придурок»? — растеряно спросил он. Как «придурок» по-немецки, я не знал и смог перевести только как «огромный дурак».
— Зи ист гроссе дункель.
Винер дернулся, но, наткнувшись на мой взгляд, не решился что-нибудь предпринять и встал у стены с оскорбленным видом.
«Аля, — отчетливо произнося слова, сказал я про себя, — попробуй понять, о чем думает девушка.»
Алевтина посмотрела на меня и кивнула.
В комнату вернулся Котомкин, а за ним парень с керамической корчагой и полотенцем. Я вымыл руки и велел всем выйти из комнаты. Остались только мы с Алей и доктор.
— Закрой дверь, — попросил я Алевтину. Она плотно прикрыла дверь.
— Теперь помоги мне снять с нее рубашку.
Аля посмотрела на меня круглыми от удивления глазами, но не тронулась с места.
— Ты что? — спросил я.
— Срамно это, Алексей Григорьевич, — чопорным голосом сказала она, поджимая губки.
— Ревновать не нужно. Я, когда тебя лечил, осматривал?
Она кивнула и сказала, глядя в сторону:
— Так то меня.
То о чем я подумал, было предназначено только для нее, и это можно не предавать гласности. Аля улыбнулась и проворно сняла с девушки рубаху. Дуня почти никак не реагировала, безжизненно улыбалась.
— Эй, ты, — обратился я к немцу, — ду бист фонендоскоп?
Винер смотрел на меня непонимающими глазами. Фонендоскоп, видимо, еще не изобрели.
— Трубка у тебя есть, слушать?
Я жестом показал, что мне нужно. Немец, кажется, понял.
— Найн, — коротко ответил он.
Пришлось слушать Дуню ухом. Чтобы зазря не нервировать Алю, я прослушал ее сердце и легкие со спины. В сердце были небольшие шумы, нормальные в таком ослабленном состоянии. Легкие были чистые. Живот нормальный.
Единственно, что мне не понравилось — это нитевидный пульс. Похоже было, что или девица заморила себя голодом, или ее угробил присутствующий здесь лекарь неумеренными кровопусканиями.
Аля, успокоенная моими целомудренными действиями, помогла одеть и уложить Дуню в постель. Что делать с ней, я не знал. Никаких явных признаков болезни я у нее не нашел.
— Ты узнала что-нибудь? — спросил я Алю.
— Она влюблена, — зашептала Аля мне в ухо, — и боится, что батюшка узнает и прибьет парня… Зовут его Семен.
— Эй, ты чего это удумал! — закричал я на немца, перебив Алю, — а ну отойди от нее!
Пока мы шептались, лекарь подобрался к больной со своим скальпелем, собираясь вскрыть ей вену на руке для кровопускания.
— Я ист исполнить свой долг! — угрюмо проворчал немец, отступая от Дуни.
Его глупое лицо светилось святой верой в свою правоту. Я не стал вступать с ним в научный диспут, просто взял за плечо и выпихнул из комнаты. В дверь тотчас просунулась голова хозяина.
— Ну, что ваше благородие?
— Пока не знаю, — честно ответил я, — но немца на порог больше не пускайте, если не хотите, чтобы дочь померла. Да, а кто такой Семен?
При упоминании этого имени Дуня зашевелилась.
— Какой Семен? — удивился моему вопросу Фрол Исаевич.
— Не знаю, какой-нибудь Семен у вас в доме есть? Молодой и красивый.
— Есть, подмастерье. Что касаемо красоты, то я не девка, на него любоваться. Только откуда ты его знаешь?
— От верблюда. Немедленно пришлите его сюда.