Ассистент Дюрвилль.
Отказ этот был связан с переменой министерства, в новом составе которого, по-видимому, оказались какие-то друзья ассистента Дюрвилля, несочувственно отнесшиеся к профессору. Ему воспретили даже, общественную подписку. Еще месяц тому назад весьма состоятельный человек — он был теперь разорен и стоял перед перспективой банкротства и тюремного заключения.
Вторым событием был последовавший за этим отказ инженера Лавареда от чести участвовать в полете за пределы атмосферы. По его объяснениям, он предпочитал отдать свои знания и силы работам по установке громадной радио-станции у устья р. Конго, — делу, несравненно более приличествующему инженеру, чем какие-то сомнительные авантюры в межпланетном пространстве.
Его место в снаряде естественно переходило теперь к Дюрвиллю, и последнему скоро удалось уладить денежный вопрос! Правительством была назначена специальная комиссия с поручением ликвидировать долги профессора без банкротства и тюрьмы. Окончание работ комиссия взяла в свои руки.
И полет, наконец, состоялся. Огромная толпа собралась па портовой территории С. Лазара, надеясь присутствовать при феерическом зрелище. Но надежды оказались напрасными: вся феерия свелась только к тому, что четыре военных крейсера при посредстве сложной системы причалов «впряглись» в огромную плавучую ракету и со всеми предосторожностями пробуксировали ее к выходу из порта и далее в открытое море. Полет должен был начаться на расстоянии двадцати километров от берега, и присутствовать при этом могли лишь немногие привилегированные зрители: делегаты главнейших академий Европы и представители научных и правительственных учреждений Франции. Все они заранее получили места на четырех крейсерах и нескольких миноносцах, конвоировавших весь кортеж в открытое море.
Четыре крейсера «впряглись» в огромную плавучую ракету и пробуксировали ее в открытое море.
Выход из порта состоялся рано утром, на восходе солнца, но лишь к полудню флотилия достигла места назначения и выстроилась около ракеты, предоставляя ей свободный путь для разбега, чтобы, поднявшись у одного берега океана, она могла закончить полет у другого, где ее готова была встретить американская эскадра. Ровно в полдень в парадной кают-компании одного из крейсеров был сервирован торжественный завтрак.
Профессор, его дочь и ассистент, как герои дня, были посажены во главе П-образного стола, так, чтобы их могло видеть и слышать большинство присутствующих. Министр авиации (тот самый, который месяц тому назад провалил правительственную субсидию) произнес подобающую случаю речь, в которой однако совершенно неожиданно для всех восхвалялись заслуги Дюрвилля, а имя профессора почти не упоминалось. Но на последнего это не произвело особого впечатления, и когда Дюрвилль, после долгих колебаний, собрался наконец с духом и встал, чтобы произнести ответную речь, профессор уже стоял с бокалом в руке и говорил с самым непринужденно-величественным видом. По обыкновению появилось в его речи «покрывало Изиды», которое он смело срывал с лица богини, чтобы задрапировать в него собственную особу. Речь его лилась без перерывов и достаточно долго, чтобы вытеснить из памяти слушателей даже всякое воспоминание о словах министра, неправильно, по его мнению, адресованных.
Когда ассистент получил, наконец, возможность говорить, то никому уже не было понятно, на что именно и кому он отвечает. Он не обладал ни внушительной фигурой профессора, ни его плавной речью (как ассистенту и полагается); он не умел изящно и своевременно помахивать покрывалом Изиды и драпироваться им; зато он обладал глухим и прерывающимся голосом. Содержания речи никто не понял, но все же оратор был награжден аплодисментами, подобающими герою дня, хотя бы второстепенному. Инцидент был впрочем тотчас же замят новым тостом профессора; потом говорили другие, потом опять профессор, и завтрак закончился при общем чрезвычайном оживлении.
Около трех часов пополудни участники полета, при торжественных звуках марша и несмолкаемых приветственных криках, сошли, наконец, с крейсера на миноносец, который должен был доставить их в камеру ракеты.
С борта крейсера посыпался целый дождь цветов и букетов, адресованных дочери профессора, и миноносец отошел по назначению, при салюте выстрелами и флагами.
С борта крейсера посыпался дождь цветов, адресованных дочери профессора, Марии.
Описав дугу, он подошел к переднему концу ракеты и остановился в промежутке между поддерживающими его лыжами, непосредственно под камерой.
Путешественники взобрались в нее по особой приставной лестнице, сейчас же после того убранной, и заперли за собою герметический входной люк. В этот момент на всех судах оркестр опять заиграл марш, заглушаемый салютом орудий.
Окончив этот маневр, миноносец снова двинулся по коридору между лыжами и подпорными фермами к задней части ракеты, где ему надлежало зажечь фитиль, проведенный к ее заряду, совершенно как в обыкновенной увеселительной ракете.
Эту операцию невозможно было рассмотреть во всех деталях с крейсеров, расположенных на расстоянии полу-километра от снаряда, но все же зрители узнали об ее окончании, когда миноносец, на минуту остановившийся у заднего конца ракеты, внезапно полным ходом стал удаляться от опасного места, чтобы не оказаться в струе раскаленных газов, образующих "хвост" ракеты при ее полете.
Наступила минута величайшего напряжения. Большинству зрителей не было в точности известно время горения фитиля, но все мысленно наблюдали маленький огонек, медленно подползающий к колоссальному заряду, заключенному в двух огромных цилиндрах ракеты, и который неминуемо должен был воспламенить его. Теперь отступление было уже вне сил человеческих; если бы участники опыта внезапно осознали в этот момент его страшную опасность, и страстно захотели бы выйти из своей камеры — они уже не в состоянии были бы это выполнить; несомненно, их ощущения в этот момент были не из приятных… Все знали это, и ждали… Минуты текли с невыразимой медлительностью среди гнетущей тишины. Музыка прекратилась, орудия молчали; слышен был только неумолкаемый, однообразный шум моря. Внезапно снаряд вздрогнул и рванулся вперед, как смертельно раненое морское чудовище. Две огромные струи серовато-белого дыма вырвались из его цилиндров, словно изверженные вулканом. Сотрясение воздуха было так сильно, что палуба и мачты крейсеров задрожали; зрители попадали, оглушенные страшным шипением и свистом, хотя находились на расстоянии почти километра от ракеты.
Когда они очнулись от потрясения, ракеты уже не было видно; огромные волны шли по морю и крейсеры качались на них, как лодки на приливе. Длинная струя серого дыма лежала на воде до края горизонта, и медленно рассеивалась, раздуваемая ветром.
Снаряд рванулся… Сотрясение было ужасно. Крейсеры качались на волнах… точно лодки…
Никто не видел, совершился ли ожидаемый взлет ракеты после разбега, но энтузиазм был полный и проявился в радостных возгласах, звуках оркестра и долго несмолкавшем салюте орудий всех четырех крейсеров.
Вечером на бульварах и в кафе публика читала газеты. В них сообщались все подробности полета, в ярких красках описанные репортерами, бывшими на крейсерах; но о результате не было ни слова. Впрочем телеграмму с Американского побережья о благополучном спуске ракеты ожидали с часу на час, и она должна была, конечно, вызвать экстренный выпуск газет.