Но на четвертый день судьба сжалилась над нами: после шквала, едва не потопившего нашу камору, пошел сильный дождь, продолжавшийся около получаса. Это редкое здесь явление дало мне возможность собрать большой запас воды; для этой цели мне пришлось пожертвовать сосудами, заключавшими в себе пробы воздуха из верхних слоев атмосферы. Это было серьезной потерей для науки… что за вздор я написал! Разве не все, что мы сделали, потеряно для науки? Разве все эти материалы не пойдут на дно?!
20 июля. Я остался один… И так страшно, так безумно страшно мне, в этом унылом, угрюмом одиночестве…
Только небо и море, кругом, и эта камера, каждый предмет которой так безнадежно знаком, так невыносимо опротивел…
Мари умерла вчера утром. Я даже не видел ее последних минут: невыносимая усталость и истощение сил погрузили меня в тяжелый сон, когда я сидел около ее койки… а когда я проснулся…
Она совсем переменилась за последние дни; стала трусливой и жалкой. Ей так не хотелось умирать! Даже в этой ужасной обстановке, среди жестоких страданий, она все еще хотела на что-то надеяться, искать какого-то спасения.
Нo жизнь ее утекала с часу на час. Страшные прямые лучи солнца, облившие ее всю с головы до ног, не только выжгли ей глаза и опалили кожу лица и головы, но отравили весь ее организм до самой глубины.
Мне приходилось читать, что солнечные ванны излечивают даже внутренние болезни. Но до дна воздушного океана достигают только лучи, благодетельные для живой протоплазмы; атмосфера задерживает даже в тонком слое лучи с малой длиной волны — Рентгеновские, Миликэновские и ультрафиолетовые. Присутствие их делает солнечные лучи в пустоте межпланетного пространства сходными с излучениями радия; подобно последним, они причиняют жестокие внутренние ожоги. От этих-то ожогов и погибла бедная Мари, как погибали многие исследователи при первых опытах с радием. У нее сошла сначала кожа на лице, потом целыми прядями стали выпадать волосы, и, наконец, началось общее разложение тканей организма, вызывающее неописуемые страдания. Глядя на них, я много раз чувствовал искушение применить хлороформ и сразу избавить ее от этой адской муки: ведь она на моих глазах заживо горела на медленном огне… Но она так боялась смерти! Так хотела жить, несмотря на невыносимые страдания!
И вот теперь она мертва. И все кругом мертво. Я никогда уже не услышу человеческого голоса. А за последние дни она много говорила, совершенно переменила свое обращение со мной. Вспоминала прошлое, когда мы еще были женихом и невестой, когда еще не появился этот негодяй Лаваред. Хорошо ему теперь! Он между людьми, на твердой земле… и, конечно, радуется, что порвал во время с этой нелепой затеей. Она просила не выбрасывать ее после смерти в море. Разве я могу ее выбросить!? Видеть, как ее будут рвать рыбы?!
21 июля. Сегодня на крышу камеры вполз краб; я схватил его и съел сырьем, почти живьем. Ах, он был такой маленький! Но все же это ничтожное питание оживило меня, подняло мои силы, Я стал обдумывать вопрос о пище: уже несколько дней я питаюсь только водорослями; меня тошнит от этой мерзости. Почему бы мне не попробовать ловить рыбу?
Я сделал крючек из проволоки и привязал его к тонкой, но крепкой бечевке; необходимо было нацепить на него приманку. Я долго колебался, не мог решиться; это казалось мне кощунством… было неприятно до кошмара… И все же я сделал это: отрезал маленький кусочек мяса… и спустил крючек в воду.
Но тут случилось нечто необычайное: рыбки, до того спокойно плававшие около камеры, вдруг стремительно исчезли, и из заросли водорослей выплыло что-то большое… какой-то дурацкий колпак, но живой, двигающийся. Он подплыл совсем близко и вдруг вытянулся, развернулся, как огромный клубок разъяренных змей. Это была отвратительнейшая из всех морских тварей, и хотя я увидел ее в первый раз в жизни, но сейчас же узнал: это был спрут или осьминог — головоногий моллюск, страшный по своей силе и свирепости. Но в этот момент я даже не подумал об опасности: самый вид этой твари заключал в себе что-то невыносимое для глаз, что-то возбуждающее леденящую дрожь и панический ужас. Я опрометью бросился в люк и свалился на пол камеры. Омерзительные, жестокие рыбьи глаза гадины стояли передо мною, навек запечатлевшись в памяти, хотя я видел их всего одно мгновение.
Это была отвратительнейшая из всех морских тварей, — спрут или осьминог…
Я тщательно запер отверстие люка, боясь, что громадные, змееобразные щупальцы чудовища проникнут в камеру. Я весь дрожал от ужаса и отвращения.
23 июля. Я не смею больше выходить на крышу: я чувствую, что гадина стережет меня, что она считает меня своей неотъемлемой добычей. Я два дня ничего не ел, даже водорослей; слабость порождает кошмары. Камера наполнена тяжелым зловонием разлагающегося трупа, а я не смею даже приоткрыть люк, чтобы освежить воздух.
Несколько дней позже. Какое сегодня число? Я потерял счет этим лунным ночам. Я еще что-то потерял… но знаю, что именно, но что-то во мне оборвалось.
Еще позже. Я перечитываю свои записки и все это кажется мне таким странным… Разве Луна умерла? Отчего же она теперь так ярко светит по ночам? Все у меня в голове как-то путается… я помню, что очень голодал, пока но нашел в камере много мяса. Раньше я почему-то не видел его; или это было что-то другое? Мне почему-то стыдно и страшно есть это мясо: оно мне что-то напоминает. Раньше я, кажется, знал, а теперь не помню…
На другой день. Что за ужасный шум вокруг меня? Камера качается и огромные волны перекатываются через крышу. Это, вероятно, спрут там снаружи разбушевался: его раздражает, что я не выхожу из люка. Пусть бесится! А люк я не открою и мяса ему не дам!..
Много дней спустя. Как тихо стало вокруг меня! И как страшно! Сколько времени я здесь нахожусь? Я не знаю, забыл… вероятно, очень долго: я поседел и стал стариком….
В тот же день, позднее. Какая-то огромная, птица реет высоко в воздухе над моей камерой. Я боюсь ее… очень боюсь… Или это не птица, а что-то другое? Это, конечно, птица, огромная, страшная, хищная птица… Она чует мясо и хочет отнять его у меня!.. не отдам!
На этом кончалась рукопись.
Журнал "Мир приключений", № 2 за 1927 год
Иллюстрации С. Мочалова