Примерно через неделю после этого случая в Урочье произошло событие, о котором долго помнили во всех деревнях. Ранним утром жители села увидели, что ворота Мурзина распахнуты настежь, а хозяин дома висит на перекладине, круто склонив через петлю голову и высунув синий язык.
На груди его белел лоскуток бумаги. Когда немецкий офицер подъехал на машине к месту происшествия, переводчик, сняв с трупа бумажку, прочитал: «Приговорен к смерти за измену. П. Белов».
Никому не рассказывал Парфен, каким путем он привел в исполнение свой приговор: один ли это сделал или при помощи местных колхозников. Мурзин был вздернут бесшумно, даже его домашние не слыхали. И быка Парфен не оставил у старосты, привел в лес.
Второй раз мне довелось встретить Парфена уже в отряде, и опять при необычных обстоятельствах. Дело было под вечер, в лесу, под сенью которого никогда не иссякает влага, становилось свежо. В сторонке от шалашей под раскидистым деревом весело потрескивал костер, около него собрались партизаны.
Я подошел к костру, когда редактор отрядной газеты «Гроб фашисту!» Воронин Гриша что-то с воодушевлением читал товарищам. Оказалось, что они обсуждают листовку, только что сочиненную Гришей. Листовка предназначалась для населения оккупированных сел. В ней, между прочим, были стихи:
— А это для чего частушка? — спросил один из партизан.
— Как для чего? Чтобы панику вызвать у гитлеровцев, — пояснил поэт.
— А вдруг они твою песенку обернут в шутку? Тогда и паники не будет, — выразил сомнение партизан, спрятав в густых усах ехидную улыбку.
— Ну как это ты не можешь понять простых вещей? — искренне удивился Гриша. — Ведь тут прямо и ясно сказано: «с Красной Армией придем…» Вот и пусть трепещут, гады, ждут, когда придем…
Славный был юноша этот Гриша! Восторженный, простодушный.
До войны он заведовал клубом на каком-то заводе в Рославле и теперь в отряде все старался сколотить партизанский ансамбль песни и пляски. Хотелось ему наладить культурное обслуживание бойцов. Гриша даже подготовил для ансамбля стихи, частушки, которые, увы, распевал пока один.
На костре закипел чайник. Партизан, выразивший сомнение насчет стихов, достал из кармана пучок сухого кипрея и собрался было бросить в котелок. Как раз в этот момент неожиданно выросла фигура Парфена. Он обвел всех сидящих негодующим взором и, ничего не сказав, с размаху ударил ногой по костру. Чайник опрокинулся, вода на углях зашипела, от костра повалил пар, смешанный с едким дымом. Не успели мы сообразить, в чем дело, как Парфен загремел:
— Кто разжег огонь, ты, Гришка? — вопрошал он, нервически дрыгая ногой, чтобы стряхнуть с лаптя искры.
— Нет, Парфен Митрич, не я. Я только подошел, — скриводушничал оробевший поэт.
— Неужто не видите, что на корневище разложили? Ведь погибнет дуб. Эх, вы, варвары! Как фашисты, куда только командир ваш смотрит? И что за народ, ей-богу! — удивился Парфен. — Ничего им не жалко. Хоть весь лес сгори.
Широко расставив ноги, опершись на карабин, он свирепо бранился, внушая партизанам:
— Чтобы вырастить дерево, нужно десятки лет, а то и сотню. А загубить его можно в одну минуту. Понимаете вы это, безмозглые?
На шум явился командир отряда Колесов.
— Вот, полюбуйтесь, что творят! — встретил его Парфен, показывая на костер.
Командир осуждающе покачал головой. Чтобы поскорее уладить дело, отвлечь расходившегося старика, Колесов сразу заговорил с ним о другом.
— Вы, Парфен Дмитриевич, очевидно, на партсобрание? (Парфен состоял в этом отряде на партийном учете.) Оно сегодня не состоится.
— Как так?
— Часть коммунистов пошла на задание. И секретарь парторганизации с ними. Операция срочная.
Увлекая старика от костра, командир отряда продолжал:
— Я хотел вас просить вот о чем: не можете ли вы дать нам две-три повозки? У нас, как вы знаете, лошадей достаточно, а повозок мало. А скоро в поход.
Проводив взглядом Парфена, стихотворец Гриша лукаво улыбнулся и, подмигнув мне, сказал:
— Видали, как расходился комендант?
— Какой комендант?
— А Парфен Митрич. У нас его все зовут комендантом Брянских лесов. Так и сторожит, боится, чтобы кто дерево не украл. Серьезный старик!
Обе эти встречи не вызвали у меня симпатий к Парфену. Казалось, он только и знал, что ссорился, легко находил повод для этого. И в то же время в поведении Парфена было столько сознания своей правоты, достоинства, что он возбуждал интерес к себе.
Вскоре с Парфеном мы встретились снова. По соображениям командования отряды, расположенные в Рамасухском лесу, должны были перейти за Десну и соединиться с основными силами партизанского края. Колесов послал утром за Парфеном, чтобы предупредить его.
— Так… — в неопределенной задумчивости молвил Парфен, когда командир сообщил ему о предстоящем передвижении, — оставляете, значит, Рамасуху? Немцы скажут, что вы испугались их, удираете. И еще больше бесчинствовать будут.
— Так складывается обстановка. Да мы, вероятно, скоро вернемся.
— Понятно. Дело военное, говорить не приходится, — рассудительно заметил старый солдат. — Тогда я с вами отправлю колхозников около двадцати семей. Здесь им опасно теперь оставаться. Да и дети…
— Неужели так много колхозников?
— Вот как! — удивился Парфен. — Ты и не знаешь об этом? Они у нас на базе живут, от смерти спасаются в лесу. Когда фашисты сожгли Красную слободу, Котовку, тогда колхозники и убежали в лес. Я их, понятное дело, взял к себе. Да ты не бойся, у нас есть лошади. Дети, старики поедут на подводах. Продукты тоже мы запасли. Пускай едут за Десну, там им спокойнее, безопаснее будет.
Командир задумался. Его, видимо, смущало такое количество «мирного населения». Отрядам предстояло идти километров сорок открытым полем, мимо сел, в которых размещены гитлеровцы. Может быть, придется вести бои.
— Не свяжут они нас в дороге? До рассвета мы не успеем, пожалуй, проскочить к Десне.
Командир взглянул на Парфена и, к удивлению своему, увидел, как брови старика изогнулись, поползли кверху, глаза округлились, в них блеснула не то злость, не то удивление.
— Как? — воскликнул он, в упор глядя на командира. — Разве вы тут живете, чтобы только себя охранять? Стоило для этого вооружать вас, автоматы и патроны сбрасывать вам с самолетов? Значит, бросите людей на растерзание, а сами пробежите невредимыми за Десну? — Старик выпрямился, стукнул об пол прикладом карабина и солидно заявил: — Уж если вы боитесь, то я сам поведу их.