Итак, штурмовики, оставшись ни с чем, отправились в магазин одежды дяди Морица на Ганновергассе. Они знали, что Марта иногда работала там бухгалтером. Но ее и там не было. Они хотели знать, где она. Дядя Мориц ответил, что ее сегодня не было и где она — он не знает. Дядя был крепким, спортивным мужчиной со стрижкой ежиком. Он не привык, чтобы им командовали. Коричневорубашечники отодвинули его в сторону, перерыли магазин и выбросили все его товары на улицу. Когда он стал протестовать, они забрали его с собой.
Дядя Мориц, который поцеловал меня в щеку в день похорон отца, утром, на второй день после аншлюса, был отправлен в Дахау. А моя кузина Марта сбежала в Швейцарию, когда там еще принимали евреев.
На следующий после вступления Гитлера в Вену день холокост еще только зарождался. Немцы еще не отладили механизм геноцида. Некоторые евреи, подобно моей кузине Марте, смогли еще убежать. Но на той же неделе по всей Вене начали сгонять еврейских мужчин и женщин. Орущие молодые люди выволакивали на улицы университетских профессоров, врачей и адвокатов и принуждали их опускаться на колени, вместе с женами и детьми. А затем дети наблюдали, как их родителям выдавали зубные щетки, ведра с холодной водой и швабры и приказывали отмыть с мостовой краску: «Красный-белый-красный, до самой смерти».
Истребление евреев медленно набирало темп. Началось все с унижения этих испуганных людей, подвергавшихся на улицах оскорблениям и издевательствам. Раввинам поджигали их белые бороды, а затем тушили, окатывая их ледяной водой. Стариков ставили на колени и заставляли хором орать: «Heil Hitler!»
Я стоял в толпе на обочине дороги, хотел вмешаться и не шевелился, так как знал, что ничего не смогу сделать, чтобы остановить это варварство. Я рассматривал стоящих на коленях людей, которых принудили щетками отмывать мостовые. От страха и унижения они не поднимали глаз. Я нервно огляделся вокруг, подумав, не сомнет ли эта сила и меня. Те, стоящие на коленях, старались сохранить свое достоинство. Я не сводил с них глаз, так как отвернуться означало бы перестать быть свидетелем начала массовых убийств.
Я почувствовал, что силы мои иссякают. Правила человечности в мире были отменены, и я был сильно испуган и полон противоречивых переживаний. Быть отверженным только за то, что ты еврей, — вне всякого здравого смысла, но нас преследовали и подвергали наказаниям в любое время дня за один только этот факт. Однако, видя других евреев пойманными в сети насилия и понимая, что каким-то непонятным образом пока избежал этого, я испытал странное чувство: может быть, эти жертвы были другим типом евреев; может быть, евреев моей породы они не забирают. Должно быть, я отношусь к лучшему виду евреев: сильнее, здоровее, выносливее — не такой, как те, которых наказывали. Эти безумные размышления были краткосрочным предохранительным клапаном от моих страхов. В конце концов они заберут нас всех.
Когда я в темноте брел по городу, я услышал вдруг, как маленькая группа людей с дикой радостью орала: «Германия, проснись! Жид, подохни!» — и содрогнулся.
Неожиданная жестокость все больше охватывала Вену. Взяли мужчин из больниц, среди них и недавно прооперированных, и отправили в концлагерь Дахау. Некоторых наших соседей арестовали, и никто их больше не видел. Мы слышали, что их прах был отослан семьям. Прах дяди и кузена моего друга Роберта Гохмана был отправлен к ним домой. Семьи должны были письменно подтверждать получение этих посылок. Им сообщали: «Ваш муж был болен». Или: «Ваш муж покончил жизнь самоубийством». Некоторым сообщали: «Ваш муж был арестован и пытался бежать. Вот его прах». Семьи никогда не были уверены, чьи именно останки они получили.
Как-то в начале лета мы попытались поговорить с нашими соседями, которых знали уже много лет. Они не были евреями. Раньше мы часто ходили в гости друг к другу, мы помогали им украшать рождественскую елку. Мы не хотели никаких политических объяснений, а просто искали сочувствия и ободрения, но напрасно.
Казалось, кто-то в Австрии как бы снял верхний слой и обнажилась сама суть австрийского антисемитизма, который был намного сильнее, чем мы могли себе вообразить. И наши соседи в этот момент были просто захвачены этим или слишком запуганы, чтобы утешить нас.
Они не хотели, чтобы кто-то видел, как они разговаривают с нами. Дружба с евреями осталась в прошлом. Хотя актов насилия на улицах стало меньше, наше ощущение изолированности день ото дня возрастало вместе со страхом быть однажды выкинутыми на улицу.
После Первой мировой войны Вена столкнулась с проблемой острой нехватки жилья. Когда немцы вошли в Австрию, дефицит составлял примерно семьдесят тысяч квартир, и они решили воспользоваться этой ситуацией в полной мере. В Вене было создано эмиграционное бюро. Его руководитель Адольф Эйхман принудил еврейских представителей оказывать ему помощь. Состоятельные евреи обязаны были финансировать изгнание неимущих евреев. Солдаты стали владельцами тридцати пяти тысяч принудительно освобожденных еврейских квартир. Немцы бесчинствовали. Испуганные евреи изгонялись из своих квартир и должны были искать себе новое место для жизни, каких-нибудь родственников, кто мог бы их принять. Но именно тогда многие страны закрыли для них свои двери. Раз другие страны отказались принимать евреев, значит, с нами должны были что-то делать внутри границ занятых Германией территорий.