— Не хотите ли еще?
Он посмотрел на меня сердито.
— Вы думаете, что я не смогу это рассказать, не взвинчивая себя? — спросил он.
Компания кругосветных путешественников отправилась спать. Мы были одни; только в тени виднелась неясная белая фигура; заметив, что на нее смотрят, она шагнула вперед, приостановилась, затем безмолвно скрылась. Час был поздний, но я не торопил своего гостя.
Сидя в лодке, он услышал, как его спутники вдруг стали кого-то ругать.
«Чего ты не прыгал, сумасшедший?» — послышался чей-то ворчливый голос.
Первый механик слез с кормы и стал пробираться, к носу, словно подхлестываемый злобным намерением разделаться «с величайшим на свете болваном». Шкипер, сидевший у весла, хрипло выкрикивал обидные эпитеты. Джим поднял голову и услышал имя «Джордж»; в то же время в темноте чья-то рука ударила его в грудь. «Что ты можешь сказать в свое оправдание, болван?» — осведомился кто-то в порыве справедливого негодования.
— Они меня ругали, — сказал Джим, — они ругали меня… называя Джорджем.
Он взглянул на меня, попробовал улыбнуться, отвел глаза и продолжал:
— Этот маленький второй механик наклонился к самому моему носу: «Как, да ведь это проклятый помощник». «Что?» — заревел шкипер с другого конца лодки. «Как?» — взвизгнул первый механик. И тоже наклонился, чтобы заглянуть мне в лицо. Ветер внезапно затих. Снова полил дождь, и мягкий таинственный шум, каким море отвечает на ливень, вырос в ночи…
— …Сначала они были слишком ошеломлены, чтобы много говорить, — стойко рассказывал Джим, — а что мне было им сказать? — Он остановился, потом с усилием продолжал: — Они называли меня скверными именами.
Голос его, пониженный до шепота, вдруг зазвучал громко, ожесточенный презрением, словно речь шла о каких-то неслыханных мерзостях.
— Не все ли равно, как они меня называли, — угрюмо сказал он. — Ненависть звучала в их голосах. Они не могли простить мне, что я попал в лодку. Они обезумели… — Он отрывисто рассмеялся. — Но это удерживало меня от… Смотрите! Я сидел со скрещенными руками на планшире носа…
Он присел на край стола и скрестил руки…
— Вот так — понимаете? Достаточно было чуть-чуть наклониться, и я бы отправился… вслед за остальными. Чуть-чуть наклониться…
Он нахмурился и, коснувшись пальцем лба, многозначительно сказал:
— Все время я думал об этом… Все время… А дождь, холодный, как растаявший снег, лил на мой тонкий бумажный костюм… Никогда еще мне не было так холодно… И небо было черное, страшно черное. Ни единой звезды, ни зги — ничего за пределами этой проклятой лодки, где двое людей тявкали на меня, словно дворняжки на вора, загнанного на дерево. «Тяв, тяв! Что вы тут делаете? Хорош, нечего сказать. Здесь не место для такого типа, как вы! Что, вышли из своего транса? Влезли в лодку? Да? Тяв, тяв!» Эти двое старались перекричать друг друга. Шкипер лаял с кормы, за завесой дождя его нельзя было разглядеть; он выкрикивал ругательства на своем грязном жаргоне. «Тяв, тяв! Гау, ray, гау! Тяв, тяв!» Приятно было их слушать. Уверяю вас, это меня возбуждало. Это спасло мне жизнь. А они все орали, словно хотели криком свалить меня за борт: «Как это вы набрались храбрости прыгнуть? Вы здесь не нужны. Если б я знал, кто здесь сидит, я б вас швырнул за борт, проклятый хорек! Что вы сделали с механиком? Как это вы решились прыгнуть, трус? И почему бы нам троим не швырнуть вас за борт?..» — Они задохнулись от крика; ливень прекратился. И снова тишина. Ни звука не слышно было вокруг лодки. Они хотели отправить меня за борт. Ну, что же, их желание исполнилось бы, если б только они сидели молча. Швырнуть за борт? Решились бы они на это? — «Попробуйте!» — сказал я.
«Швырнул бы за два пенса!» «Не стоит пачкаться!» — взвизгнули они вместе.
Было так темно, что я мог различать их, только когда они нк-мслились. Ей-богу, жаль, что они не попытались!
Я невольно воскликнул:
— Какое необычайное положение!
Не дурно, а? — сказал он словно в оцепенении. — Они, кажется, думали, что я прикончил кочегара. Зачем мне было это цс мать? И как я мог знать? Ведь попал же я как-то в лодку. В лодку…
Мускулы вокруг его рта сократились, и гримаса рассекла ма- | ку на лице, — сильная судорога, судорога, словно вспышка молнии, освещающая на момент тайные извилины облака.
— Я прыгнул. Прыгнул несомненно, ибо сидел с ними в лодке:, не так ли? Не ужасно ли? Что-то побуждает сделать такую пещь, а потом ответственность ложится на человека. Что я знал об их Джордже, из-за которого они так выли? Помню, я видел, как он лежал, скорчившись, на палубе.
«Убийца и трус!» — выкрикивал первый механик. Казалось, он мог вспомнить только эти два слова. Мне было все равно, но этот крик стал меня бесить. «Замолчите!» — крикнул я. Тут он отчаянно завопил: «Вы его убили! Вы его убили!» — «Нет! — шкричал я. — Но вас я сейчас убью!»
Я вскочил, а он с шумом опрокинулся назад через скамью. Не знаю, как это произошло. Было слишком темно. По-видимому, он хотел отступить. Я стоял неподвижно, повернувшись мицом к корме, а маленький второй механик захныкал: «Ведь мы же не тронете человека с поломанной рукой… а еще считаете себя джентльменом».
Я услышал тяжелые шаги и хриплое ворчанье. Вторая бестия шла на меня, волоча за собой весло. Я видел, как он надвигался, массивная туша, — такими мы видим людей в тумане или во сне. «Ну, подходите!» — крикнул я. Я отшвырнул бы его, как узел с тряпьем. Он остановился, пробормотал что-то и повернулся назад. Быть может, он почувствовал приближение шквала. То был последний сильный порыв ветра. Шкипер вернулся к своему веслу, а мне было жаль: я бы не прочь был попытаться…
Джим разжал и снова сжал кулак; руки его злобно дрожали.
— Тише, тише, — прошептал я.
— А? Что? Я не волнуюсь, — возразил он и, судорожно двинув локтем, перевернул бутылку коньяка. Я рванулся вперед, отодвигая стул. Он выскочил из-за стола, словно снаряд взорвался за его спиной, и метнулся; я увидел испуганные глаза и побледневшее лицо. Потом на лице его отразилась досада.
— Ужасно неприятно! Какой я неуклюжий! — пробормотал он очень расстроенный.
Распространился острый запах пролитого алкоголя, и удушливая атмосфера ворвалась в прохладную чистую тьму ночи. В зале ресторана потушили огни; наша свеча одиноко мерцала в длинной галерее, и колонны почернели от подножия до капителей. На фоне ярких звезд высокий дом, где помещается управление порта, вырисовывался отчетливо по ту сторону площади, словно мрачное здание придвинулось ближе, чтобы видеть и слышать.
Он принял равнодушный вид.
— Пожалуй, сейчас я не так спокоен, как тогда. Я был на все готов. То была ерунда.
— Недурно вы провели время в этой лодке, — заметил я.
— Я был готов на все, — повторил он. — После того как огни судна исчезли, могло произойти все что угодно, — все, и мир об этом не узнал бы. Я это чувствовал и испытывал радость. И тьма была как раз уместна. Нас словно быстро замуровали в большом склепе. Все, что бы ни делалось на земле, — все было безразлично.
В третий раз за время нашего разговора он хрипло засмеялся, но вблизи никого не было, чтобы заподозрить его в опьянении.
— Ни страха, ни закона, ни звука, ни свидетелей… даже мы сами ничего не могли видеть… до рассвета, во всяком случае.
Меня поразила правда, скрытая в этих словах. Что-то страшное есть в маленькой шлюпке, затерянной в безбрежном море. Над жизнью, ускользнувшей из-под тени смерти, словно нависает тень безумия. Когда ваше судно вам изменяет, кажется, что вам изменил весь мир, который вас создал и о вас заботился. Словно души людей плывут над бездной и, соприкасаясь с необъятным, могут пойти на все — совершить поступок героический, безумный или отвратительный. Конечно, если речь идет о вере, мысли, любви, ненависти, убеждениях или о вещах материальных — крушение постигает всех людей, но в данном случае одиночество создавалось полное: эти люди были отрезаны от мира, от всех людей, чей идеал поведения никогда не подвергался испытанию враждебной и жуткой шутки.