Они были взбешены, считая его трусливым негодяем; он ненавидел их всей силой своей ненависти. Он хотел бы отомстить им за то уродливое искушение, какое встало по их вине на его пути. Шлюпка, затерянная в море… Дело не дошло до столкновения — вот еще одно проявление той шутовской подлости, какой была окрашена эта катастрофа на море. Одни угрозы, одно притворство, фальшь от начала до конца, словно созданная чудовищным презрением тех сил, что всегда бы торжествовали, если бы не разбивались о стойкость людей.
Я спросил немного спустя:
— Что же случилось?
Лишний это был вопрос. Я слишком много знал, чтобы надеяться на очистительный жест, на милость безумия и затененного ужаса.
— Ничего! — сказал он. — Я думал, что это всерьез, а они хотели только пошуметь. Ничего не случилось.
Восходящее солнце застало его на том же самом месте, куда он прыгнул, — на носу шлюпки. Какая непоколебимая готовность ко всему! И всю ночь он держал в руке румпель. Они уронили руль за борт, когда пытались укрепить его, а румпель, по-видимому, упал на нос лодки, когда они торопились бежать судна. Это был длинный и тяжелый кусок дерева, и Джим шесть часов сжимал его в руках. Это ли не готовность! Молчаливый, 41 полночи простоял на ногах, повернувшись лицом навстречу плещущему дождю, впиваясь глазами в темные фигуры, следя за малейшим движением, напрягая слух, чтобы уловить тихий шепот, изредка раздававшийся на корме. Представьте это себе! Стойкость или напряжение, вызванное страхом? Как вы думаете? И выносливость его нельзя отрицать. Около шести часов он щюстоял в оборонительной позе, замерзший, в страшном напряжении; а лодка медленно шла вперед или, повинуясь капризам ветра, останавливалась; успокоенное море наконец задремало; облака проносились над головой. Небо, сначала необъятное, тусклое и черное, превращалось в мрачный, сияющий свод, засверкало блеском созвездий, потускнело на востоке, побледнело над головой, а темные фигуры, заслонявшие над горизонтом звезды за кормой, приобрели рельеф; вырисовывались плечи, головы, лица. Они смотрели на него угрюмо; волосы их были растрепаны, одежда изодрана; мигая красными веками, они встречали белый рассвет.
— У них был такой вид, словно они неделю валялись по канавам, — красочно описывал Джим; затем он пробормотал что- то о восходе солнца, предвещавшем тихий день. Вам известна›та привычка моряка часто упоминать о погоде. Этих нескольких отрывистых слов было достаточно, чтобы я увидел, как нижний край солнечного диска отделяется от линии горизонта, рябь пробегает по всей видимой поверхности моря, словно воды содрогаются, рождая светящийся шар, а последний порыв ветра, как вздох облегчения, замирает в воздухе.
— Они сидели на корме — шкипер посредине — и таращили на меня глаза, словно три грязные совы, — заговорил он с ненавистью, растворившейся в этих простых словах, как капля яда растворяется в стакане воды.
Я не мог оторваться от этого восхода солнца. Я видел под прозрачным куполом неба четырех людей, окруженных морским простором, видел одинокое солнце, равнодушное к этим одушевленным точкам; оно поднималось по чистому своду неба, словно восхотело с высоты взглянуть на свое великолепие, отраженное в неподвижных водах океана.
— Они окликнули меня с кормы, — сказал Джим, — как будто мы были приятелями. Я их услышал. Они просили меня перестать «дурачиться» и бросить эту «проклятую деревяшку». Зачем мне так себя вести? Ведь никакого вреда они мне не причинили, не так ли? Никакого вреда!..
Лицо его покраснело, словно он задыхался.
— Никакого вреда! — вскричал он. — Я предоставляю судить об этом вам! Вы это понимаете, да? Никакого вреда! О, боже мой! Разве можно было причинить еще больше вреда? О, да, я прекрасно знаю — я прыгнул в лодку. Да, я прыгнул! Я вам это сказал. Но слушайте, разве мог перед ними кто-нибудь устоять? Это было делом их рук, все равно, как если бы они зацепили меня багром и стянули за борт. Неужели вы этого не понимаете? Послушайте, вы должны понять. Отвечайте же прямо!
Растерянно он впился в мои глаза, спрашивал, просил, требовал, умолял. Я не в силах был удержаться и прошептал:
— Да, тяжкое было у вас испытание…
— Слишком тяжкое… Это было несправедливо, — быстро подхватил он. — У меня не было ни единого шанса… с такой бандой. А теперь они держали себя дружелюбно, о, чертовски дружелюбно! Друзья, товарищи с одного судна. Все в одной лодке. Никакого зла они мне не желали. Им, в сущности, не было никакого дела до Джорджа. Джордж в последнюю минуту побежал за чем-нибудь к своей койке и попался. Парень был отъявленный дурак. Очень жаль, конечно… Они кивали мне с другого конца шлюпки — все трое; они кивали — мне, мне! А почему бы и нет? Разве я не прыгнул? Я ничего не сказал. Еще нет слов для того, что я хотел сказать. Если бы я разжал тогда губы, я бы попросту завыл, как зверь. Я спрашивал себя, когда же я, наконец, проснусь. Они громко звали меня на корму спокойно выслушать, что скажет шкипер. Нас, конечно, должны были подобрать до вечера; здесь обычно курсировали суда; уже теперь на северо-западе виднелся дымок.
Я был ужасно потрясен, когда увидел это бледное облачко, эту низкую полосу коричневого дыма там, где сливается море и небо. Я крикнул им, что и со своего места могу слушать. Шкипер стал ругаться. Голос его был хриплый, как у вороны. Он-де не намерен был надрываться для моего удобства. «Боитесь, что вас услышат на берегу?» — спросил я. Он сверкнул глазами, словно хотел меня растерзать. Первый механик посоветовал ему не перечить мне. Он сказал, что в голове у меня еще не все в порядке. Тогда шкипер встал на корме, точно глыба из мяса, и начал говорить… говорить…
Джим задумался.
— Ну? — сказал я.
— Какое мне было дело до того, что они придумают? — небрежно воскликнул он. — Они могли выдумать все, что им было угодно. Это касалось только их. Я-то знал правду. Никакая их выдумка, которой поверили бы другие, ничего не могла для меня изменить. Я не мешал ему разглагольствовать. Он говорил, говорил без конца. Вдруг я почувствовал, что ноги мои подкашиваются. Я был болен, устал — устал смертельно. Я бросил румпель, повернулся к ним спиной и сел на переднюю скамью.
Дшюльно с меня было. Они окликнули меня, чтобы узнать, помни ли я, и спрашивали: «Разве не правдива вся эта история?» С их точки зрения, она была правдива. Я не повернул головы. Я | нмшал, как они переговаривались: «Болван ничего не говорит»; О, он прекрасно понял»; «Оставьте его в покое, он придет в I | (1н». «Что он может сделать?»
Действительно, что мог я сделать! Разве мы не сидели в одним лодке? Я старался ничего не слышать. Дымок на севере ис- чг I Штиль был мертвый. Они выпили воды из бочонка; я тоже м и п. Потом они стали возиться с парусом, натягивая его над пнанширом. Спросили, не возьму ли я пока на себя вахту? Они подлезли под навес и скрылись с моих глаз, слава богу! Я был утомлен совершенно, измучен, словно не спал со дня своего рождения. Солнце было таким ослепительным, что я не мог смотреть на воду. Время от времени кто-нибудь из них вылезал, выпрямлялся во весь рост, чтобы оглядеться по сторонам, и снова прятался. Из-под паруса доносился храп. Кто-то мог спать. Я не мог! Везде был свет, свет, и лодка словно проваливалась сквозь этот свет. Иногда я с изумлением замечал, что сижу на скамье…
Джим стал медленно ходить взад и вперед перед моим стулом; левую руку он засунул в карман, задумчиво опустил голому, а правую руку изредка поднимал, словно отстраняя кого-то невидимого со своего пути.
— Должно быть, вы думаете, что я сходил с ума, — заговорил он изменившимся голосом. — Это неудивительно, если вы вспомните, что я потерял шапку. Солнце все выше поднималось над моей обнаженной головой, но, вероятно, в тот день ничто не могло причинить мне вреда. Солнце не могло свести меня с ума… — Правой рукой он отогнал мысль о безумии, — И не могло меня убить… — Снова рука его отстранила тень. — Но у меня этот выход был…
— В самом деле? — сказал я, страшно удивленный этим оборотом; я взглянул на него с таким чувством, словно передо мной показалось совершенно новое лицо.
— Я не заболел воспалением мозга и не свалился мертвым, — продолжал он, — Меня не тревожило солнце, палившее мне голову. Я размышлял так же хладнокровно, как если бы сидел в тени. Эта толстая скотина — шкипер — высунул из-под паруса свою огромную стриженую голову и уставился на меня рыбьими глазами. «Donnerwetter! Вас это убьет», — проворчал он и, как черепаха, полез назад. Я его видел и слышал. Он не помешал мне думать. Как раз в эту минуту я думал о том, что не умру.