«Я многого не знаю! А от знания зависит сейчас все!» Она смотрела в затылок Адонайи, представляя, как легко было бы приставить ствол револьвера прямо туда, где череп соприкасается с шеей, и нажать на спусковой крючок так, как об этом сказано в книге.
А что потом? Она не знает, ни как громко прозвучит выстрел, ни как велики будут разрушения вокруг, ни того, переживет ли она сама этот взрыв? Ходили разговоры о людях, которые овладевали револьверами для того, чтобы обратить это оружие против своих господ, — это она точно знала. Говорили и о других видах оружия, которые уносили как жизни тех, против кого были направлены, так и жизни тех, кто этим оружием пользовался.
Но если я убью его, то что станется с Праведным Путем? Отсюда с холма она не видела спален, но представляла, где они находятся. Дети, спасшиеся от Чистки, к этому времени уже, наверное, вернулись домой. Они лежали рядом с опустевшими кроватями своих менее удачливых родичей, прислушивались к биению собственных сердец, пока усталость и истощение не погружали их в тяжелое забытье. Их память все еще кровоточила, но время залечивает раны, оно превратит погибших родичей в ангелов, сладко распевающих под сенью развевающегося, как крылья, голубого, как небо, покрывала Богоматери. Воля Господина нашего Царя должна быть исполнена, умершие были взяты, ибо они были избраны, чтобы пройти трудный путь спасения. Они станут ангелами-хранителями выживших, их смерть служила Добру, теперь окропленные кровью поля станут благословенным садом. Таков извечный ход событий. Выжившие дети излечатся. Никто не уцелеет, кроме тех, кто сумеет превратить горькую правду в сладкую ложь, такую приторно-сладкую, что разум в конце концов проглотит ее целиком.
Но что если вторая Чистка последует сразу же по следам первой? А она обязательно последует, не дожидаясь того, как минует срок, священный срок, предназначенный для залечивания ран, если новый альф умрет до истечения времени обязательного перемирия.
Нет, она не может позволить, чтоб ее собственный страх потребовал так много от ее маленьких братьев, которых она оставит за своей спиной. Адонайя должен жить.
Приглушенный расстоянием крик донесся до слуха Бекки. Тихий плач привлек все ее чувства к вершине холма, как будто вел ее туда на ременном поводу.
— Не двигаться! — приказала она Адонайе. — Если я позову, придешь. — При свете луны она увидела, что он слегка кивнул — единственный знак согласия, который он осмелился подать. Осторожно переставляя ноги по тропе, вьющейся меж разбитых кувшинов и сломанных корзин, Бекка пошла туда, откуда раздавался одинокий плач ребенка.
Идти было трудно. Временами под ноги попадались кости; иногда — кое-что похуже. Не все хутора из тех, что пользовались этим холмом, заботились об останках тех младенцев, которых они бросали здесь, и далеко не всегда возвращались за ними, когда раздавался последний в жизни ребенка плач. Да и не каждый альф относился к соседям так дружелюбно, как отец Бекки, и следил за тем, чтобы тела умерших доставлялись домой для достойного захоронения. Бекка старалась не заглядывать в открытые корзины, мимо которых проходила, или в углубления в глинистой почве. Старалась, но какие-то отвратительные свидетельства того, что тут происходило, сами лезли в глаза: маленькие пальчики ног, подогнутые, как лапы паука, схваченного внезапным морозом; крошечная коричневая ручка, сухая и сморщенная, как стручок, ухватившаяся за кусок истлевшей пеленки; пустые глазницы на крошечном объеденном черепе там, где мелкие шмыгари добрались до ребенка, избранного Господином нашим Царем, раньше, чем кто-нибудь пришел за его костями.
Только знание, что хищные шмыгари слишком трусливы, чтобы подобраться к живому ребенку, позволило Бекке оставить Шифру на холме. То безумное, стремительно летящее время снова встало перед ее глазами… Волны памяти обрушивались на нее с каждым ударом пульса. Бегство из хутора с Шифрой на руках, а в ушах уже звенят вопли, уже мчится за ней шквал освященных обычаем убийств… Кража скатерти на кухне… завернуть в нее ребенка… потуже, потеплее… еще тряпичную соску с сахарной водой, чтобы заглушить плач… Небо над холмом… и все время оглядываться, оглядываться в судороге самого примитивного, самого откровенного страха… Карабкаться среди обломков корзин и костей… Корзина, в которой еще лежат останки другого маленького тельца, уже давно бездыханные… выкинуть их вниз, чтобы уложить в этом гнездышке Шифру, чтобы она выдержала здесь день, необходимый Бекке для подготовки неизбежного теперь бегства… ибо именно столько потребуется, чтобы вернуться сюда, схватить сестренку и бежать без оглядки из хутора.
Но прошло гораздо больше дня. Слишком много мужчин прочесывали земли вокруг хутора… Страх Бекки превратился в неистовое желание стать невидимой, он загнал ее в погреб хранилища. Слишком много времени потеряно. Крик Шифры тонок и слаб — безнадежный вопль, совсем не похожий на громкозвучный требовательный плач здорового ребенка. Казалось, он вонзается в бок Бекки остро отточенным клинком вины, невзирая на шумные протесты разума, что не Бекка повинна в той ужасной задержке.
Ребенку упреки не ведомы. Он просто голоден. Бекка помчалась бегом. По пути она отшвырнула несколько предметов, попавшихся ей под ноги, приказав сердцу верить, что это всего лишь камни, в изобилии валяющиеся на склоне. Крик ребенка, становившийся громче, заставлял ее бежать еще быстрее. Позаимствованная у мертвеца корзина при свете луны отбрасывает тень, похожую на живот беременной женщины.
— О Боже!
Бекка рухнула на колени, положив револьвер на холодную землю. Ее руки, намертво сцепив пальцы, прижались к груди, заставив зашелестеть спрятанные там бумаги. Ей просто надо было за что-то ухватиться, иначе последние крохи ее рассудка взорвут мозг и вылетят наружу, оставив пустой череп, сквозь который со свистом мчится холодный ветер безумия. Даже гнездившийся в уме Бекки Червь умолк, не выдержав представившегося ему зрелища.
Корзина была перевернута. Шифра была крупная, здоровая девочка. Когда она выспалась и высосала досуха свою тряпичную соску, она рассердилась, почувствовав, что о ней забыли. И начала брыкаться. Корзина предназначалась для куда менее крупного ребенка. Такой рослой девочке, как Шифра, понадобилось совсем немного времени, чтобы раскачать корзину, несмотря на то, что девочка была спеленута. При всех своих ограниченных возможностях, оказавшись на земле. Шифра освободилась от пеленок, но, разумеется, расстелить их под собой не сумела.
Чего только не потянет в рот ребенок, когда он голоден? Если под рукой нет ничего другого, то даже высохшие и омерзительные на вкус остатки того, что не доели шмыгари, и те пригодятся, чтобы наполнить пустой желудок.
«…И в первые годы Голодных Лет повсюду распространилась мерзость. И до тех пор, пока Господин наш Царь не наполнил уши пророков Своих учением Своим, много зла случилось на земле, и голод все усиливался, ибо люди грешили без конца и без края. И те, что были подателями жизни, стали забирать свои дары обратно, а живые поедали грехи мертвецов. И то, что должно было обострять голод, противоестественно утоляло его, и то, что должно было вызвать рост населения, которое приложило бы руки свои к возделыванию земель, еще не затронутых полным бесплодием, наоборот, вело к его сокращению.
Но Господь поднял могучих мужей, чтоб они опустили свои мечи на выи тех, кто творил позорные дела; и святых людей, распространявших среди народов учение, полученное из рук пророков Господина нашего Царя; и праведных людей, которые бы вывели свои народы из погибельных заблуждений к свету. И тогда земля начала возвращаться к самоочищению. И теперь никогда человек, как бы ни был он голоден, не ест нечистой пищи, чтобы не погубить душу свою. И таков путь истинных детей Господа».
Но у шмыгарей нет душ, и они не понимают ничего, кроме чувства голода и необходимости его насытить. Шмыгари, питавшиеся мертвой плотью, что ж… их умы были ничем не лучше их желудков. Укусить живую плоть, в то время как эта живая плоть занята мертвой? Так, должно быть, и произошло. Только один укус, пока живое существо дернется и отпугнет шмыгаря, но первый укус множества жадных ртов, это…