- У нас проституция и порнография доходят только до задницы. А до головы - почти никогда.
- Так сколько? - спросил Тонтон-Макут.
- У нас есть фонд поддержки шлюх, - сказал доктор Христиансен. - Мне кажется, небольшой взнос был бы очень кстати.
- Я уже обязался сделать взнос в пользу аналогичного фонда в Париже.
- Прекрасно, но не вижу, что вам мешает помочь датским шлюхам тоже, сказал добрый доктор. Тонтон взял свою чековую книжку:
- Много дать не могу, из-за контроля за валютными операциями.
- Переведите через Бэнк оф Нью-Йорк. В любом случае счет должны провести через ООН. Тонтон-Макут сделал как ему сказали.
- Я тебе верну, - сказал я.
Он посмотрел на меня исподлобья:
- Пиши расписку.
Я написал. Царило взаимное доверие.
- А теперь вернемся к той самой рукописи, - сказал доктор Христиансен.
Он достал из ящика черную тетрадь и раскрыл ее. Тонтон побледнел от радости.
- Не мой почерк. Верните чек.
- Конечно, не ваш почерк, - сказал добрый датчанин, - я переписал всю рукопись своей рукой. В конце концов, настоящий автор Эмиля Ажара - я. Если бы не моя работа психиатра... А?
- Неужели вы собираетесь присвоить мою книгу? - завопил я.
- Вряд ли, - сказал он. - Но гарантировать не могу. И вот почему, Ваше величество...
- Не называйте меня Ваше величество. Меня зовут Эмиль Ажар, и я этим горжусь.
- Прекрасно, прекрасно, - сказал доктор Христиансен. - Вы почти совсем избавились от страха, Ажар. Только без него вы не напишете ни строчки. У вас есть котенок Пиночет, но все, что можно, вы уже из него выжали. Вы спокойны, уверены в себе - как человек, не знающий страха. Вы рискуете утратить потребность творить. Но если рукопись останется у меня, если над вашей головой будет висеть эта угроза, это письменное доказательство того, что настоящий автор "Всей жизни впереди" - всемирно известный психиатр, доктор Христиансен, - вы все время будете испытывать некоторый страх, Эмильчик, и, может быть, еще что-нибудь напишете...
Я заплакал.
- Я оплакиваю не себя, доктор, а Данию. Подло вы со мной поступаете. Психиатры должны излечивать страх, а не поощрять его.
- И в этом мое отличие от остальных психиатров, - сказал доктор Христиансен. - Без страха не было бы творчества. И я скажу больше - не было бы человека. Невозможно было бы раскрыть преступление.
- По мне, так лучше не тревожиться и не быть автором, - сказал я.
- Увы, я социалист, - сказал доктор Христиансен. - Я хочу, чтобы человеческое сообщество обогащалось новыми произведениями. А что касается лично вас... Не то чтобы мне на вас наплевать, но хочется, чтобы вы были творческой личностью. Социализм призван беспокоить, будить и оплодотворять осознанием действительности, а осознание - всегда отвратительный ужас, и ему-то человеческое общество обязано своими самыми прекрасными творениями... Страх, Эмильчик, - это творчество, прогресс и изобилие.
Он встал и пожал руку Тонтон-Макуту, глядя ему прямо в три пары глаз.
- Если когда-нибудь захотите вернуть свою рукопись, маэстро...
- А что, есть еще одна рукопись? - спросил Тонтон-Макут так тревожно, что в воздухе прямо-таки запахло творческой атмосферой.
- Я пытаюсь помочь вам, маэстро. Что бы про вас ни говорили, а нервы у вас не стальные. Но вы слишком их контролируете, вот и не хватает горючего. Спускайте на тормозах. Исповедь в трех тетрадках, которую вы здесь собственноручно написали, в которой вы наконец говорите о себе все, которая лежит у меня в сейфе",
- Котенок! - завопил Тонтон-Макут и, как настоящий сумасшедший, кинулся на сейф в углу кабинета и застучал по нему кулаками.
- Сдох котенок! - сказал доктор Христиансен, безжалостно глядя ему в глаза.
- Это не я, это все он, - завопил Тонтон-Макут и, не заботясь о манерах, показал на меня пальцем.
- Врешь, это Пиночет! - заорал я. - Мне нужна была передышка, пока я не найду кого-нибудь другого.
- Теперь моя очередь, - сказал добрый датский док и, как и положено догам, немедленно покрылся черными и белыми пятнами. С тех самых пор и уже три года он - мой самый преданный друг в Каньяке.
Вернувшись в Гранд, я поднялся к себе в номер и попросил соединить себя с Богом, потому что это был превосходный отель со всеми удобствами.
- Ото вы или не вы? Мне необходимо это знать.
- Отстаньте вы, Павлович, с вашими поисками Отца. Этот сюжет вы уже отработали. На меня уже пять тысяч лет наезжают, и никто еще не сумел на этом построить такую цивилизацию, которая была бы достойна исходного материала.
- Это вы или не вы?
- Конечно я. Я переспал со своей матерью, и единственной целью всего этого инцеста, кровосмешения, извращения, безумства было искусство. Греческая трагедия, что, не стоила усилий? Неужели не ясно, что сотворение мира - художественный акт? Без ужасов, без невероятного разнообразия и богатства страданий, без смерти и, следовательно, без постоянного обновления сюжетов не стало бы литературы, не стало бы источников вдохновения - и где бы были мы все? Сотворение мира было предпринято единственно с художественной целью. Это успех, о котором свидетельствует невероятное размножение шедевров.
Ну прямо точь-в-точь Тонтон-Макут.
- А все остальное?
- Единственно значимая вещь, Павлович, - шедевры. Я до сих пор с огромным удовлетворением перечитываю Данте, Шекспира, Толстого, Достоевского.
- А меня вы читали?
- Конечно. Стараюсь быть в курсе новинок. Я создал все это, потому что ужасно люблю литературу, музыку, живопись. Если бы не они, я бы устроил мир по-другому. И не мучайтесь вы, не заглядывайте в будущее. У меня все под контролем. Будут еще прекрасные песни. У вас способности, Ажар, но вы слишком зациклены на себе. Больше думайте О страданиях других: тут еще можно найти прекрасные книги. Нехорошо, что люди страдают зазря, мальчик мой. Счастливы зрелые колосья и сжатые хлеба. Дистанцируйтесь от себя, довольствуйтесь чужими страданиями: эпопея, Павлович, нужна эпопея. "Я" штука интимная, ограниченная, исчерпывается слишком быстро, а человечество - кладезь сюжетов, настоящая золотая жила для писателя. Оглянитесь вокруг: еще несколько таких Чили, несколько должным образом прочувствованных ГУЛАГов, побоищ, кампаний преследования, и вы станете большим писателем, Ажар, - и, значит, люди погибли не зря.