Однако, всё, что написано мной — правда и только правда, и уже двое суток каждый, с кем я встречаюсь взглядами становится бессмертным и попадает в «Псевдо».
Так, волею судьбы, я стал позитивной Медузой-Горгоной. (Мама орёт, как резаный поросёнок — значит всё-таки придется пойти отобедать.)
Если не ошибаюсь, а скорее всего я прав, сегодня 27 марта 1995-го года. 19 часов 50 минут. Летнее время.
Я действительно был в Нижнем Новгороде. Живет в этом городе Сергей Проворов. Авангардист. У него чудесная жена по имени Галя. Галя — жена авангардиста. У них всё хорошо. Поэтому постмодернизм они не любят, а любят перформансы, хэппининги и много говорят о дегуманизации искусства. Сергей Проворов не знает, что Ортега-и-Гассет — мудила из мудил. Галя… Что Галя? Галя — жена Сергея Проворова.
Больно. Укололся я. Повсюду наросло всевозможных розочек, а у них, как известно, шипы. Вот и укололся я. Укололся. И вчера укололся. И позавчера. И завтра уколюсь. И всегда будет больно.
Вчера мы уехали из Нижнего на электричке до станции Сейма в 14:50. Потом доехали до Гороховца. Там мы сели на завалинку возле строящегося кирпичного дома и стали пить водку.
К нам подошли две собаки. Кобель и сука. У суки была черная голова, а кобель был весь белый. Мы покормили их, а потом я доебался до кобеля с разговором. Он, белый, смотрел мне в глаза и не отвечал.
Я спрашивал: «Мужик, а, мужик, это твоя баба? Нет? Ну как тебя там… Тобик, ты скажи, ты её ебёшь?» Гаврилов внезапно тоже заинтересовался нашей беседой, и мы доебались до кобеля уже вдвоём. «Ты скажи, мужик, ебёшь или нет? Если ебёшь, мы и тебе хлеба дадим и ей, а если нет, то только тебе. Понимаешь?» Тут вмешался я, потому что догадался, что эта сучка — его бывшая баба, и теперь они уже не ебутся, но раньше напротив и не без успеха. Поэтому я обоим дал сахара, хоть и знал, что от этого у них наверняка будут слезиться глаза. Да что поделаешь, все равно собаки его любят.
«…И кидал я им сахар, а кобель, сука такая, у суки все норовил отнять, а она безропотно отдавала, из чего я заключил, что сука оная — скорее Лена, чем Мила, если говорить о поведенческих типах», — апостол Максим сказал.
А Мэо сидел на бревне и играл на пластмассовой свирели. На нём, Мэо, была серая шапка. И ещё дождь пошел…
От Гороховца до Петушков и даже немного подалее мы двигались вчетвером. С нами путешествовал и ночевал на вокзале в Коврове уволенный в запас сержант Коля Агафонов. В армии он наделал себе визитных карточек и с радостью роздал их нам на перегоне между Вязниками и Ковровом. На карточках было написано: Агафонов Николай, такой-то ебенёвый городишко, такая-то там улица, дом — 1, квартира — 1.
Он такую фразу сказал: «Что делать — не знаю. Сейчас приду, жене своей ночь любви сделаю, а дальше что — без понятий. Как там, что…»
Коля Агафонов бессмертный. Обладатель бессмертной жены Анжелики своей, которую я и не видел никогда, но и она теперь не умрёт. Тоже мне, имечко.
А любимые цветы Проворовской Гали — розы. Настоящая жена настоящего авангардиста!
Галя, Галя, милая, не уходи от него никогда и не обижай. А то он охуеет и станет постмодернистом.
Сколько всего разного! А ведь бывает, что ни с кем ничего такого в жизни-то и не происходит главного.
Девочка Ирочка сидела на постельке своей в обклеенной нашими руками комнатке (обоями обклеенной), и я сидел рядышком, соколик рыженький своеобычный. Мы грустили. Слушали грустненькую музычку: Стинга, Агузарову, «Аукцыончик» и так далее…
Так далее и продолжалось тому подобное, сему подобное, себе подобное. Себе подобное в данный момент, если следовать далее этой ёбаной конкретике.
Чего я ругаюсь, в самом деле? Простите… Вакцину чистоты, блядь, вкололи мне в этом уёбищном Нижнем Новгороде. Вот и всё. Ирочка, славная моя, серёжина. Нам позвонил Вова. Тоже грустненький.
Позвонил и давай бубнить протяжно так и печально. Бедный мой сильный Вова Афанасьев…
«Псевдо», маленькая какашка, набедокурил у себя в пансионе, и мне пришла телеграмма, содержащая вызов на родительское собрание.
Решили ехать все вместе: я, Мила, Ленушка, девочка Ирочка, Ивлен и Дима Стоянов.
Взяли водки, сели в электричку, говорили об искусстве и всё никак не могли выпиздеться.
Приезжаем в Энск, — на перроне странные люди: у всех на лицах печатные буквы и символы. Даже у бомжей. Пришли в себя уже в вестибюле искомого учебного заведения.