…В начале было Слово, и Слово было убого, и слово это был «бог». Но это только в начале оно было убого, а потом всё через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть. В нём была жизнь, и жизнь была свет человеков…
Или даже нет… В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона.
Или даже можно сказать иначе: все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
Всё смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшей в их доме француженкой-гувернанткой, и объявила супругу, что не может более жить с ним под одной крышей.
Или нет. В тот год поздним летом мы стояли в деревне, в домике, откуда видны были река и равнина, а за ними горы. Русло реки устилали голыш и галька, сухие и белые на солнце, а вода была прозрачная и быстрая и совсем голубая в протоках. По дороге мимо домика шли войска, и пыль, которую они поднимали, садилась на листья деревьев.
Или даже совсем нет. Уж нет, так нет! А вот как: …Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции Московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге. Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что у него есть спешные дела, заперев дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
И ещё апостол Иуда сказал...»
— Будьте так добры, выньте свой гадкий палец у меня из влагалища! — перебила Тесея Анна, и когда тот подчинился, продолжала сухо и твёрдо:
— Мне неинтересно творчество Максима Скворцова. Мне совершенно неинтересны ни его музыка, ни его роман «Псевдо», ни, тем более, его исконное начало. Мне интересен Максим Скворцов сам по себе. Безо всяких романов, безо всяких музык, безо всяких проблем. Просто сам по себе Максим Скворцов, как он есть: мой рыжий, мой хороший, мой сложный, мой маленький, мой сильный и добрый. Я люблю его, потому что я женщина, предназначенная лишь для него одного, и я буду любить его всю жизнь, а когда он умрёт, я последую за ним туда, куда последует он. В ничто, так в ничто; в ад, так в ад; куда-нибудь ещё, так куда-нибудь ещё! Я люблю его и очень скоро приду к нему навсегда, и он полюбит меня, и мы будем любить друг друга всю жизнь, и в мире нет решительно ничего, что могло бы помешать нашему счастью и нашей Любви. А все ваши сентенции по поводу Бога — это просто какая-то несолидная болтовня. Ведь вы же взрослый мужчина, вам около трех тысяч лет, если не больше, а вы всё завлекаете молоденьких девушек и добрались даже до меня. Меня, уготованной одному лишь Максиму Скворцову! В своем ли вы уме, Тесей?
И Тесей устыдился. Молча встал, вышел из дома, неспешно и тяжело двинулся по дороге, в процессе чего превратился в слепого Баха, затем свернул в дубовый лесок, забрался в «дупло большого дерева» и написал завещание, преимущественно адресованное шестнадцатилетнему Жене Белжеларскому.
(А с Дуловым мы вчера вечером пришли к выводу, что всё-таки, как ни крути, но основная цель человеков — выебать самих себя. Дулов даже сказал, что ради этого он мог бы стать гомосексуалистом. Кви-кви-кви. Ква-ква-ква. Слон поёт «бу-бу-бу».)
Всех, конечно же, можно и нужно понять. Верите вы мне или нет, врёте ли, а то и правдивы напротив (не в меру, блядь, как всегда), но я больше всего на свете хочу, чтобы всем, каждому было хорошо: чтобы люди не голодали, не убивали друг друга, не бросали друг друга любимые, чтобы было не то, чтоб совсем заебись, но чтобы не чувствовал никто безысходного смертельного одиночества.
Я не помню, написал я об этом или нет (а искать — лень), но помню, как шёл я как-то с работы после проведённых мною уроков, а после ехал на 665-ом автобусе в сторону станции «Ховрино», где живёт Рита, чтобы добраться до Комсомольской площади, где у здания Предварительных железнодорожных касс была назначена с Кошеверовым стрелка на предмет покупки билетов в Архангельск, куда пригласили Другой Оркестр. Так вот, ехал я, обдумывал некий абзац о том, что вот ушли все дети, и в голове рождается мысль из принципа подрочить себе в этом пустом классе хуй, чего я почему-то не делаю и что, дескать, так и вся жизнь моя, очевидно, пройдёт. Не помню — записал или нет.