– Насыщенный сегодня день, ничего не скажешь, – извлекаю его на свет после недельного перерыва. – А потом мне все это еще и домой тащить, здесь же не оставить, все растащат на сувениры. И платье заодно сдать в химчистку не мешало бы, похоже ему уже пора туда.
– Аппаратуру не растаскивают, а твое барахло конечно же, всенепременно и сразу, – язвит Рене.
– Аппаратура тяжелая, ее так просто не вынесешь, – парирую я. – Да и не продашь.
– Можно подумать, нужны кому твои учебники и кисточки рисовальные.
– Хорошие кисти для макияжа стоят порядочно, а про книги я вообще молчу. И я, между прочим, профессионал, поэтому и инструменты у меня соответствующие.
Рене манерно закатывает глаза – выразительнее и не придумаешь.
– Твоя мама, к слову – лучшее тому подтверждение, всякий раз за другого человека меня принимает.
– Бог с тобой, я ни в коем разе не оспариваю твой профессионализм. Но сама подумай – кому сдалась твоя косметика в нашем баре?
Я никак не могу справиться с бесконечностью бахромы, застежек и бисерных нитей. Путаюсь в платье и не могу найти, где у него вырез горловины. Текстильный монстр захватил меня в плен.
– Платье помоги застегнуть лучше, оно меня когда-нибудь с ума сведет.
Рене присоединяется к моему сражению с монстром легкой промышленности, и вместе мы кое-как справляемся с платьем. Оно до жути красивое – черное, с низкой талией на манер второго десятилетия минувшего века, расшитое бисером, по подолу его – кисти, перемежающиеся нитями стекляруса. Все сверкает в свете софитов, откровенный шик кабаре и бесстыдная нэпманская роскошь двадцатых заявляют о себе на два голоса. Подобная одежда – сущее мучение для меня, в жизни не носившей платьев и юбок. Последний раз надела, помнится – на выпускной в школе, но тогда оно того стоило. И еще вот теперь – практически каждый вечер по пятницам. Могла бы уже свыкнуться, а все не выходит.
– Вот знаешь, Рене… – говорю мечтательно. – Валяться бы мне сейчас на крышке рояля в таком-то платье, чтобы воздух вокруг прокуренный и все в таком роде, джаз и нуар… Ты тренькаешь что-нибудь переливчатое, а я томным голосом тяну какой-нибудь порочный мотивчик в ретро-микрофон… Представил?
– Ну? – недовольно откликается он.
– Вот это бы все по пятницам. А вместо этого в меня сапогом кидают из-за кулис в самый неподходящий момент. И смеют утверждать еще, что это постановка.
– Лорик, ну сколько можно обесценивать работу музыканта? – спохватывается Рене, упустивший нужный момент, отчего укор его теряет свою остроту. – Почему сразу тренькаешь?
– Сколько можно обесценивать меня, вот что ты мне скажи лучше. И за барахло ты еще поплатишься, милый мой, погоди немного… А то видите ли – если у меня, то сразу хлам и ерунда рисовальная, а если он – то ни разу не тренькает и вообще музыкант высшего уровня.
«Стремянка», все это время внимательно и с неподдельным интересом следившая за ходом нашей словесной перепалки, издает звуки одобрения. Перевеса в симпатиях нет, насколько можно понять. Ничья.
– Чайник где мой, соизволил кто-нибудь вскипятить? Или мимо ушей все пропустили, как обычно?
Милая «Стремянка» в лице Димки приносит мне дымящуюся кружку с плавающим в нем чайным пакетиком.
– Другого нет, – заявляет сходу и категорично.
– Ну хоть на этом спасибо, – беру у него кружку. – Раз другого нет, и такой сгодится. А мой куда дели? Что, неужели сами выпили? Или скурили?
Ответа на мой вопрос я не слышу. Где я – там и листовой чай, так уж заведено. А там, где выпивка рекой – одни только чайные пакетики. Напиток благородный и листовой не котируется.
Финальным штрихом к портрету прячу волосы под черное каре парика. Едва не забыла про завершающую деталь, без которой весь образ мой теряет свою цельность. Теперь уже точно все готово, управилась верно в срок, даже Рене нечем позлить.
Он что-то еще хочет мне сказать, это читается по каждому нервному жесту его – и не решается. Дергается только и молчит, отводит глаза, стоит только нам пересечься взглядами.
– Ну? Говори уже, хватит с ноги на ногу переминаться.
Рене вскидывает на меня глаза.
– Он ведь до сих пор твою фотографию в бумажнике носит, я сам видел, – говорит глухо.
– Много ты чего видел, милый. Можно бы и поменьше, но ты ж у нас такой любопытный.
Рене, очевидно, ждет от меня какого-то иного поведения. Смотрю на него внимательно, он тоже – своеобразная игра в гляделки, только моргать не воспрещается.
– О, это безмерно трогательно. По твоему замыслу я ведь должна была разрыдаться от умиления, верно? Что ж, извини – сегодня обойдемся без драмы.